Но я и правда работал, хоть и не над тем, над чем должен был. Вместо того чтобы отрабатывать свой аванс, фабрикуя эпистолярный архив автора, я писал поэму – нечто причудливое в медитативно-лирическом роде, где я порой отождествлял себя с Уитменом и главной темой была странность моего пребывания здесь. Конвертировав в деньги свое ближайшее будущее как прозаика, я повернулся к нему спиной – но только для того, чтобы сочинять стихи за счет фонда, учрежденного миллионером. Поэма, как и большинство моих стихотворных вещей, как и рассказ, который я обещал расширить до романа, соединяла в себе факты и вымысел, и мне пришло в голову – не в первый раз, но с новой силой, – что я люблю поэзию, помимо прочего, за то, что различие между вымыслом и правдой в ней несущественно, что соотношение между текстом и реальным миром менее значимо, чем напряжение внутри самого стихотворения, чем те возможности чувства, что открываются в нем читателю здесь и сейчас. Местом действия я выбрал Марфу, но чрезвычайно жарким летом: «Я здесь чужак, временный житель, здешний свет / мне чужой, ястребы взлетают с деревьев / при звуке моих шагов, я загорел, читая / „Памятные дни“ на маленькой веранде через улицу / от дома, где другой поэт умер / или откуда был увезен умирать…»

…Они мертвы по-разному,

эти поэты, но я посещаю обоих, потому что

фонд предоставляет мне время, откуда деньги —

неизвестно, и не понимаю, что это вообще такое,

как можно положить их у койки раненого,

а потом выйти на освещенную луной аллею

охваченным любовью

к этому солдату Севера, проснуться свежим

и принести

табак тем, кто ранен не в грудь

и не в лицо. Сегодня

я слушаю их записи одновременно

через два экранных окна; четыре строки

из «Америки»

звучат так, словно их читает актер, но шумы

от воскового цилиндра реальны, такие же звуки могли

издавать, мне кажется, двигатели старых судов;

а «Дверь»,

вводящую уныние в голос, он как будто

читает здесь, в этой комнате. Первый

из двоих говорит,

что ждет меня впереди, но вряд ли

я поспею вовремя…

Однажды утром, которое для меня было поздним вечером, я заснул с томиком Уитмена на коленях, а разбудил меня стук молотка по крыше надо мной – это была первая реальная помеха моему потустороннему распорядку дня. Потом я услышал жестяной звук переносного радиоприемника и мужские голоса: люди работали на крыше, слушая музыку и переговариваясь по-испански. О сне при таком шуме не могло быть и речи, поэтому я решил сварить себе кофе и немного погулять – впервые после приезда погулять при ярком дневном свете. Я вышел через заднюю дверь и хотел только бросить взгляд на крышу через плечо, но встретился глазами с одним из молодых мексиканских рабочих. Тогда я совсем повернулся, помахал и голосом, странно прозвучавшим из-за неиспользования, пожелал ему доброго утра. Он подозвал другого мексиканца, и тот сказал мне по-английски, что им поручили сделать в этих домиках за пару дней кое-какой ремонт и он надеется, что шум не будет слишком уж мне мешать. Я заверил его, что не будет, попросил дать мне знать, если им понадобится кофе, вода или еще что-нибудь из дома, и сомнамбулической походкой, немытый, небритый, пошел под ослепительным солнцем, пытаясь представить себе, чтó они думают обо мне и других обитателях домиков – о людях, чей труд малоотличим от отдыха, от праздности, о людях с нестандартным режимом дня, если у них есть какой-то режим вообще. Легально они, эти рабочие, живут в Техасе, который для них север, а для меня крайний юг?

Когда, погуляв часа два, я вернулся, они все еще трудились, поэтому я, пока они, превращая день в ночь, стучали надо мной молотками, поместил их в вымышленное лето своей поэмы:

Возвращаюсь и вижу людей на крыше,

работают – днем было бы жарко, – я машу,

меня видят, неловкий обмен

испанскими фразами, бог его знает,

что я им сказал, спутав

условное наклонение с несовершенным видом.

Нортеньо из их радио наполняет дом, где я —

надеюсь, они знают – не хозяин: пишу здесь,

и только.

Вскоре перейдут на другую крышу —

тот дом я называю его домом,

потому что Майкл, который ведает этим поселком,

оттуда помчал его в больницу не то в Мидленд,

не то в Одессу…

Когда рабочие, покончив с моей крышей, занялись домом Крили и я смог читать (писать я могу и при шуме, но читать только в тишине), я вернулся, как делал почти каждый день, к местам о Гражданской войне:

…он не считает нужным обуздывать свою любовь

к плотской роскоши их умирания: федеральное

тело, от которого отпадают конечности, ведро

около койки на этот предмет, почти никогда

не упоминает расу, лишь замечает,

что видит множество

чернокожих солдат, что чистоплотные

черные женщины могут

быть прекрасными сестрами милосердия,

а сам снова и снова

раздает деньги юношам с пробитыми органами;

вот он, «юнионизм», приверженность

единству страны: умереть

с блестящими волосами подле мелких монет,

стать частью

величайшей поэмы. Или утопический

элемент состоит

в любви к запаху кала и крови, к запаху бренди,

сочащегося сквозь рану, в политике чувственного

опыта в чистом виде? Когда умираешь

в здании Патентного управления[87],

можно поиграть словами, думая об истечении срока,

и тебе предстоит попасть в один из огромных

стеклянных ящиков с уменьшенными моделями

машин, орудий, со всякими диковинами. Знай же,

твой президент будет застрелен в театре,

актеры будут президентами, малые суммы,

циркулируя, станут чудовищными, смотри:

я пришел из будущего предостеречь тебя.

Впервые после приезда бодрствуя днем, я решил не ложиться до вечера и в какой-то мере восстановить свой обычный режим. Когда почувствовал себя слишком уставшим, чтобы писать, стал смотреть на своем компьютере «Страсти Жанны д’Арк» Дрейера[88]– любимый фильм Алины; Фальконетти, которую Дрейер заставлял стоять на коленях на каменном полу, чтобы гримасы боли выглядели натурально, словно вышла со мной на связь по скайпу. Я решил составить план на завтрашний день, побывать в Чинати; проглядел имевшиеся в доме книги о Джадде. Сказал себе, что надо побриться и вернуться из аномальной жары поэмы в текущее время. Завтра начну работать над романом.