Завтра посмотрю постоянные

инсталляции Дональда Джадда в бывших депо, но

вот уже завтра, а я не пошел, отправился

без головного убора

в середине дня, заблудился, и вскоре

перед глазами заплавали пятна, я вернулся в дом,

внутреннее море[89]зеленое, пока глаза не привыкли,

я прилег, и приснилось, что я его вижу, море.

Вечером побреюсь, выпью глоток-другой

с приятелем

приятеля, но это было на прошлой неделе,

и я отказался —

мол, высота на меня все еще действует, давайте

увидимся чуть попозже, когда я к ней привыкну.

Вчера смотрел фото вещей Дональда

Джадда в книге,

которую держат в этом домике, и решил не ходить,

пока не окончу поэму, которую перестал писать,

но допишу. Что мне надо —

это жилище внутри жилища, тогда

я смогу вернуться в эту комнату отдохнувшим,

посмотреть Джадда

с приятелями приятелей, увидеть, как пятнышки

крови расцветают на шее, показывая,

что я побрился вовремя, тогда как сейчас

я обрастаю бородой, но еще не оброс.

Бритье – способ ритуально начать рабочий день,

не перерезав себе горло, когда есть

такая возможность.

«Мытье и бритвы – удел простофиль,

мой удел – веснушки и колючая борода»[90],

читая его, то и дело испытываешь смущение.

Сегодня меня брила во сне

сестра милосердия, похожая на Фальконетти,

моя койка стояла среди огромных

алюминиевых ящиков,

которые я все еще рассчитываю увидеть,

потом я побрился

наяву и почувствовал, что выполнил

дневную норму работы, обращенный спиной

к будущему. Музей закрыт

по воскресеньям и ночами, из которых

твоя жизнь здесь

и состоит, так что планируй посещение

задолго или просто ходи вокруг здания,

где выставлены скульптуры Чемберлена

из раскрашенной и хромированной стали,

лучше всего

смотреть на них сквозь свое отражение в окне;

на картине Бастьен-Лепажа «Жанна д’Арк» (1879 г.)

Жанна, слыша зов, в экстатическом забытьи

протянула левую руку, точно ищет опоры,

но пальцы руки

вместо того, чтобы ухватиться за листья или ветку,

растворяются в воздухе, и это для меня

ключевая деталь. Ее пальцы

аккуратно помещены художником

на диагональной линии взора

парящего полупрозрачного ангела,

чью бестелесность,

как и двух ангелиц, он, по мнению критиков,

не смог примирить

с реалистичным изображением будущей

святой; его «неудача» с пальцами,

поглощенными фоном, – распад пространства —

напоминает мне фото, где люди тают,

фото, позволяющее Марти измерить время,

оставшееся до будущего, в котором

мы смотрим фильм,

только пальцы Жанны дематериализует

не отсутствие будущего, а присутствие: нельзя

вскочить от ткацкого станка так быстро,

что опрокидываешь табуретку,

и броситься к плоскости

холста, не ошарашив художника, нельзя

услышать голоса, которые краска

бессильна изобразить,

без того, чтобы это проявилось где-нибудь на теле.

Но в нашем восприятии рука именно там,

где перестает обозначать руку и становится краской,

где уже не выглядит ни теплой,

ни способной к действию,

именно там она прикасается к материальному

настоящему, становится реальней скульптуры, ибо

ищет, нащупывает: Жанна всплывает

на поверхность слишком быстро.

Я тоже, видимо, слишком быстро всплыл на поверхность. Я ни с кем толком не разговаривал больше двух недель – такого периода молчания в моей жизни еще не было. К тому же это был, кажется, самый долгий промежуток без разговоров с Алекс, которая, как она выразилась по электронной почте, уважала мое уединение. В конце концов я побрился, принял душ, постирал грязное (в гараже имелась машина) и, чувствуя себя по крайней мере получеловеком и дневным существом, отправился в центр городка в «Марфа бук кампани» – в книжный магазин, который мне хвалили. По пути мне встретилась кофейня, раньше я ее не видел. Я попросил самую большую порцию кофе глясе, и напиток оказался превосходным; за столиками кое-где сидели молодые люди и что-то печатали на ноутбуках. Я ощутил примитивное, сильное плотское вожделение к одной из молодых женщин – вожделение, которое быстро ушло, как будто побывало во мне транзитом к кому-то еще.

Я потягивал кофе в отделе поэзии – он был на удивление хорош, полон книг малых издательств, – и тут ко мне подошел мужчина, непринужденно назвал меня по имени и сказал:

– Я слыхал, что вы здесь, – мы с Дайен ждали случая встретиться с вами.

Кто такая Дайен? Мне смутно помнилось, что этого человека я встречал. Бритая голова, очки в прозрачной оправе, возраст – лет сорок пять; да, я видел его в Нью-Йорке на вернисажах. Не исключено, что приятель Алины. Я не мог сообразить, не слишком ли хорошо мы знакомы, чтобы просьба напомнить, как его зовут, не была невежливой; а потом было уже поздно.

– Чем вы здесь занимаетесь?

– Чинати. И у Дайен тут старинная подруга. – Он назвал имя подруги так, словно она знаменитость. – Мы тут думаем частным порядком посмотреть через пару часиков на ящики Джадда, а потом поужинать и выпить. Хотите поучаствовать?

– Я не большой поклонник Джадда.

Это вызвало у него смех. В Марфе такое могло быть сказано только в шутку.

– И я жутко устал, – солгал я; после кофе глясе все мое утомление исчезло напрочь. – Я не спал ночь и к вечеру, вероятно, буду совсем дохлый.

– Но утром вам же не идти на службу, – шутливо заметил он.

После всех этих дней молчания я был социально дезориентирован – тем более что первая же содержательная встреча оказалась с нью-йоркским знакомым, вырванным, так сказать, из контекста. Попытка сообразить, как вежливо, но твердо отклонить его приглашение, казалось, требовала таких умственных операций, на какие я сейчас не был способен: все равно что решить словесную задачу из контрольной по математике для старшеклассников.