* * *

– Отправьте это письмо немедленно, – произнес я, протягивая через порог запечатанный конверт.

Мой слуга, явно спавший в это время, как и полагается любому нормальному человеку, спешно протер глаза и принялся собираться в деревню.

Я же направился обратно в спальню, ступая уже изученною манерой: тихо-тихо, по-кошачьи.

Письмо моему отцу с намерением о женитьбе было написано, может, и путано – мой рассудок не скоро придет в трезвое, так называемое здоровое состояние, но это было честное откровение, которого мой старик, безусловно, заслуживает.

Я поспешил запечатать письмо и скорейшим образом его отправить, чтобы лукавый разум не заставил меня надумать каких-нибудь трусливых отговорок и не пойти на подлость.

Отрезав себе пути для злодеяния, я вернулся в спальню, которую покинул часа на полтора: примерно столько времени у меня ушло на то, чтобы накинуть халат и восточные бесшумные туфли, дойти до кабинета, который располагался в шале, написать письмо, скорейшим образом запечатать его, даже не перечитывая, и отдать заспанному слуге.

За это время Сара решила покинуть спальню. Досада горько полоснула мое сердце.

Преодолев мучившую меня усталость с помощью горького кофе, я сразу направился в госпиталь разыскать милосердную трудолюбивую Сару, чтобы объявить и ей о своих намерениях.

Я слонялся по полупустому каменному зданию, которое с этого дня пришлось топить еще сильнее, ибо в стенах воцарился холод, не виданный прежде.

Обращаясь к врачам и слугам, я спросил трижды: «Где Сара Равель?» – и трижды не получил никакого ответа, прежде чем холодный и снисходительный голос ожил в моей голове.

И каждый вопрос из этих трех все больше и больше отдалял меня от ответа.

Глава 2.3

1763 год.

Я не представлял, какого масштаба событие завершилось в этом году. Наверное, не представляю до сих пор.

Сейчас, как и все время, что шла недавняя война, я вспоминаю, и чего греха таить, – в порыве одолевающей меня сентиментальности даже перечитываю письмо моего дорогого кузена Франсуа де Ботерна.

Быть может, не будь я так поглoщен заботами Святого Стефана и, разумеется, своими питомцами, я бы мог считать знаки судьбы, затесавшиеся между строк.

Меня не волновали стычки где-то за океаном, и теперь я расплачивался за собственное невежество. В конце концов, мне было бы не под силу осознать, что именно случилось в эти семь лет.

Меня не покидало ощущение, что я стою вплотную, едва ли не касаясь носом, расписной стены. Я мог видеть мельчайшие трещинки в темперной краске, мог разглядеть дрожание руки живописца, которая оживляла линии темных контуров, делая их то уже, то шире, то прерывая и возобновляя уже немного отличным оттенком.

При всем многообразии удивительных недочетов и оплошностей я видел саму жизнь, которой способно дышать искусство, но мне, вероятно, к большому счастью, попросту было не суждено узреть всю фреску целиком.

Говоря же простыми словами, наконец-то закончилась война с Англией, и, к большому сожалению, война эта не оказалась победоносной. Мне пришлось смирить гордые порывы горечи за отчизну и исполниться уже переживаниями о своей семье.

Отец и кузен оказались на одной войне, но на разных фронтах. Франсуа прямо сейчас лежал на лечении за океаном, не в силах преодолеть полмира в силу тяжелого ранения в живот. Я не получал от него никаких вестей, вернее, правильнее сказать, непосредственно от него. И все же до меня доходили слухи о службе моего кузена, и притом, что я никогда не чаял сыскать успеха в ратном деле, слава Франсуа досадно саднила мою гордость.

Но мне ничего не оставалось, как мириться с успехом кузена, и, положа руку на сердце, признать за ним его заслуги. Я охотно верил в то, что Франсуа действительно мог сделаться самым что ни на есть героем, способным проявить силу духа даже среди пылающего адского пекла.

Тем же временем у меня и Святого Стефана дел заметно прибавилось. До сих пор поразительно, сколь удачно судьба свела меня с герром Хёлле, как быстро и как уместно был возведен госпиталь, точно само Провидение вело меня к этому свершению.

Я был польщен той поддержкой, которую благородные месье и мадам оказывали моему богоугодному предприятию. Будучи столь увлеченным безродными бедняками, которые представляли для меня вполне себе практичный интерес, я совершенно забыл и о господах моего окружения.

Как выяснилось с их же слов, я многим спас жизнь и здоровье, хотя, признаться, мне сложно ложились на память случаи без каких-то аномальных примечательных курьезов. Так что я каждый раз будто бы знакомился заново с людьми, которые находились в моем попечении долгий срок – один офицер вообще заявил, что лечился лично у меня больше года, а мне уже было неловко как-то спорить.

Вот так вот я, ставши большим отшельником, чем прежде, стал вхож в салоны, и на балах шептались, не явится ли молодой граф Готье? Что было в общем-то настолько лестно, что я даже пересиливал себя, стараясь укрепить не столько свою репутацию, сколько репутацию Святого Стефана.

К слову, о роскоши и былом размахе празднеств Франция на время должна была забыть. Но, разумеется, должна – не значит, что в действительности так и происходило.

Отчаянная жажда былого великолепия толкала мое окружение к неистовым безумствам. Расточительность достигала поистине пугающих масштабов. Это походило на отчаянную предсмертную лихорадку, как больные на смертном одре чувствуют прилив сил, неведомый ими при жизни. Подобная деятельность вспыхивает с прощальной торжественностью. Люди, окрыленные таким воодушевлением, радуются и ликуют, видя, как наступает светлая полоса. До чего же горько мне, врачу, наблюдать за их счастьем, ведь кому, как не мне знать, что смерть ночует у его кровати каждый день. Да, смерть стала самым частым гостем, которого принимали днем и ночью, на улице и дома, в бедности и грязи или в особняках, дворцах и залах, увитых лепниной, золотом и расписанных фресками.

Так Франция свыклась с этим мрачным гостем, умалчивая о его очевидном присутствии. Балы шумели, несмотря на разруху, несмотря на то, что люди падали замертво от голода и болезней. И речь сейчас не о черни, которая всю свою жизнь тянула унылое полускотское существование, и любое волнение экономического устройства милосердно останавливало их страдания.

Волею судьбы я оказался на улицах этого и без того ненавистного города, так теперь еще каждый второй прохожий был