моей памяти не визжал так звонко, а рык долговязого зверя взывал в моей памяти к той самой ночи в далеком Алжире, когда я познал лик истинного зверя, вышедшего из тьмы.

Кроме привычных звуков, ожидаемых от собаковидных гибридов, волков и даже медведей, это чудище однажды разразилось утробным рыком, природу которого я до сих пор не могу разгадать.

Я отвлекся от чтения томика Декарта в песчано-желтой обложке и, отложив книгу, приблизился к клетке, вглядываясь в вечно царящий полумрак подвала. Как и при выявлении болезни легких, в этих холодных стенах приходилось полагаться на слух.

Хитрый гибрид точно чувствовал мое любопытство, оттого дальше забился в темный угол и продолжал не то отхаркиваться, не то взвывать, срываясь в звонкий визг, чем-то напоминающий бойкий свист.

Пока я стоял в нерешительности, зверь посмотрел на меня, харкнул последний раз и унялся так же резко, как разразился своим жутким приступом.

Он вперевалку прошелся по клетке туда-сюда несколько раз, поглядывая на меня, и, напоследок оскалив зубы на меня, улегся посреди клетки. Он закрыл морщинистые черные веки, оставив меня в полном непонимании перед его выходкой.

* * *

Молчание становилось все более тревожным.

Я не получал писем от отца, и меня это начало сильно беспокоить.

Сейчас стоял конец марта 1763 года, но память о своей глупой наивности до сих пор меня саднит.

Никому не было ведомо, отчего я с такой тревогой в глазах и нервной суетливостью собирался каждую неделю в деревню близ поместья.

У меня, лишь у меня одного, было неоспоримое доказательство, что на почте какой-то перебой и послания попросту теряются.

И началось это не сейчас – еще далекой зимой 1754 года, в тот день, когда я накануне устроил праздник просто так, без повода и причины, когда я написал глупое и амбициозное письмо отцу с намерениями жениться.

Письмо волей Провидения затерялось: нерадивый слуга, которому я передал послание в руки, божился, что в то утро я не то что не передавал письма, но даже не покидал своих покоев до полудня. Малой точно врал, ведь моя работа в госпитале начиналась самое позднее к одиннадцати часам утра.

Я не стал отчитывать паренька, ведь так даже все лучше устроилось. Я гнал прочь из своей памяти и из своего сердца ту рыжеволосую мадемуазель, и мне не было никакой нужды ворошить прошлое.

Однако это прошлое настигало меня против моей воли: два моих письма остались неотвеченными, что не могло не волновать меня как любящего сына. Тем более что крайнее послание отца содержало более чем скверные знамения.

Я хотел винить либо перебои на почте, либо попросту занятость своего дорогого родителя. Ожидание становилось все мучительнее и тревожнее с каждым днем, и я повадился выбираться в деревню с тем, чтобы проверить почту.

Путь занимал около получаса в хорошую погоду и до бесконечности в скверную. Я дорожил собственным временем, и потому я не мог тратить как минимум час на путь, получить короткое: «Для вас ничего, ваша светлость», и сразу ехать обратно домой.

Тут в жизни Святого Стефана зародилась новая традиция: моя врачебная практика расширилась за пределы белокаменных стен госпиталя. Обездоленная и убогая деревенщина с алчностью взирала на меня, видимо, ожидая как минимум чуда и мгновенного исцеления всех недугов и скорбей их души и тела.

Я уже был не тем юнцом, который легко переносил изнуряющий труд и бессонные ночи. К тому времени мне исполнилось уже двадцать восемь лет, и я чувствовал это в пробуждениях, которые становились тяжелее, чаще ныла спина, и восхождения по крутым лестницам уже требовали больше сил, большей выносливости.

И тем не менее телесные страдания не могли перевесить той потребности в труде, которую я взрастил в себе до чудовищных размеров, служа в Святом Стефане. Я гасил обуревающие меня страхи в беспрерывном потоке уродств, ран и болезней.

Притом, что я видел нашу – мою и «Стефанов» – власть над плотскими недугами бренного тела, внутри меня поселилась какая-то новая, неведомая до этого жажда.

* * *

До этого дня я был уверен, что призраки прошлого безобразны.

Они являлись ко мне во снах, уродливо топорща свиные рыла с выступающими желтыми клыками, заставляя меня просыпаться посреди ночи в холодном поту.

Призраки являлись ко мне и наяву, и когда я был совсем еще молодым юношей, и даже сейчас, в пору уверенной зрелости. Но, кажется, то ли я заслужил милосердие Небес, то ли попросту там случился какой-то недосмотр, право, – мне знать не дано.

Однако сегодня я познал, что у призраков прошлого может быть доброе и открытое лицо с густыми, пусть и седоватыми усами, светлыми глазами с морщинками в уголках от радостной и искренней улыбки, которая практически не сходит с лица, и мягкой речью, полной заботы и живейшего участия.

Речь идет о лесничем по имени Жорж, в котором самом по себе нет ничего примечательного, но это был мой первый пациент. Прошло уже почти десять лет, и этот добряк решил навестить меня, ну и заодно поправить здоровье.

Бедолага угодил в капкан, который оставил какой-то нерадивый егерь на прогулочной тропе в лесах. Само по себе ранение, разумеется, скверно отразилось на старике, но большую угрозу несло заражение крови. Лесничий хотел было уже сам как-то выкарабкаться, но все же добрая память о Святом Стефане и обо мне лично сподвигла его вернуться сюда.

– И ведь ни одна зараза не признается! – даже ворчал он как-то мягко и добродушно во время нашей прогулки.

После моих недолгих уговоров я убедил лесничего занять кресло-каталку, которая свободно могла обеспечить ему безопасную прогулку по каменистым дорожкам сада близ госпиталя.

Скорее всего, этот глуповатый старик даже не знал, какую роль играл в моей жизни, в становлении меня тем, кем я есть. Мы прогулялись вдоль тонких деревьев, которые ласковыми кронами шептались под окнами Святого Стефана, и направились к живописному озеру.

Стоял приятный апрель, и я снял туфли, закатал край кальсон, насколько это было возможно, и бродил туда и обратно вдоль берега, позволяя холодной воде пробирать меня до мурашек.

– Ваша светлость, вот простудитесь же, и лечить вас кто будет? – спрашивал добряк, поудобнее устраиваясь в своем кресле и подставляя лицо апрельскому солнцу.

– Так оттого и закаляюсь, – отвечал я, чувствуя, как под моими ступнями расходится мягкий податливый песок. – Коллеги это очень рекомендовали, особенно в силу слабости не только моей, но и моей семьи к холодным осенним ветрам.

– Да что ж вы, ваша светлость! – отмахнулся лесничий,