рассказала нам о своих бедах с дочерью Риной: она уже сколько времени пыталась вытащить ее из борделя, но все бесполезно. Вместо того чтобы прийти в себя и успокоиться, я страдала еще больше, сердце мое горестно сжималось. В доме у нее царил беспорядок, по вечерам к ней приходили гости и играли в карты, что тоже вносило свой вклад в общий хаос. Внезапно меня охватило удушье. Если бы я провела здесь хотя бы еще минуту, то задохнулась бы. “Давай пойдем отсюда! – говорю я Поликсене. – Ну ладно, Софитца, спасибо за кофе. Я загляну к тебе на днях подшить пальто, и мы еще поговорим…” Мы вышли на улицу. Было около пяти. Жара стояла такая, что камни трескались. Улицы и переулки словно вымерли, повозки, проезжавшие мимо, поднимали тучи пыли. Магазины были закрыты. В кофейнях мужчины играли в нарды. В одной из них нашелся и мой сын. Он увидел нас и вышел, чтобы поболтать. “А ну быстро! – шепчу я Поликсене. – Сделай вид, будто не видишь его”. Но он догнал нас. Стоило ему посмотреть на меня, и он помрачнел как туча. Ему не нужны были объяснения, чтобы понять, в чем дело. Не говоря ни слова, он оставил нас и бросился к дому. У меня душа ушла в пятки. “По, по, по! – говорю я Поликсене. – Он придет домой и убьет ее, и пропадут оба-двое. Беги ты, как ты есть молодая и ноги у тебя сильные, беги, ты его поймаешь!” Она впереди, я позади, добрались, наконец, до дома. Но едва мы, запыхавшись, повернули в нашу улицу; как видим – из калитки выскакивает Елена, обезумевшая, босая, в порванном платье, и давай бежать прямо в участок. За ней совершенно невозмутимо следует Димитрис с ремнем в руках. “Злодей! – кричу я ему. – Ты ее убил, душегуб, свою сестру, родную кровиночку! Вон отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели вовеки! С мечом пришел, от меча и погибнешь!..” Вхожу я в дом, и направляюсь к канапе, чтобы присесть, и чувствую, как весь мир начинает вращаться вокруг меня, словно большая юла. Голова моя склонилась на грудь, и я потеряла сознание…»

9

На следующий же день Елена собрала вещи и детей и – кончено, не кончено, неважно – перебралась в свой дом. Через несколько дней переехала и кира-Экави. После всех этих скандалов и полицейских как ей было смотреть хозяйке в глаза? В новом доме Поликсена снова заболела и чуть было не умерла. Врач запретил ей морские купания, потому что она уже много лет страдала бронхами.

«Но ведь дети, Нина, у них же в голове ветер гуляет. В одно воскресенье она сбежала и отправилась вместе со своими подружками в Карабурнаки. Наняли лодку, чтобы понырять с нее, и когда она собралась прыгнуть, поскользнулась и ударилась грудью прямо о железо на носу. Мне ее принесли полумертвую. Зову врача, и он мне и говорит: “Внутреннее кровотечение, быстро лед!” И началось – лед, укол, лед, укол, и вырвали мы нашу госпожу из пасти Харона. Но бедный же болеть не моги. Раз она перестала ходить на работу, то и денежки тоже перестали поступать. Снова начала я шить по домам, как в то время, когда меня бросил мой муж. Но за что хвататься сначала: за шитье или уход? Как ты знаешь, я немного нервная. Не было у меня терпения, чтобы поселиться за швейной машинкой и выгрызть себе заработок, как это делает Афродита. А написать Тодоросу я не осмеливалась. Я знала, что он получил место в “Акрополи”, но платили ему сущие гроши. Ему жить или нам посылать? Я продала шубу – последнее напоминание о тех временах, когда я была с моим мужем, мы ее проели, продала старую ручную швейную машинку, съели и ее. Одному только Богу ведомо, что бы с нами сталось, если бы не появился Зеленоглазый… Как-то днем я была на кухне и жарила сардины, вдруг слышу, как стучат в дверь. Выхожу, открываю и вижу перед собой какого-то господина, уже в возрасте, седовласого и зеленоглазого: “Добрый день”. – “Добрый. Что вам угодно?” – “Здесь живет барышня Лонгу?” – “Совершенно верно. А зачем она вам нужна?” – “Я желаю видеть ее лично”. – “Она лично, – говорю ему, – больна. Все, что вы желаете ей сказать, можно сказать и мне. Я – ее мать”. Но, понимаешь ли, дорогая Нина, то, что он желал ей сказать, он вовсе не мог сказать мне. Я провожаю его в комнату Поликсены, а сама вся киплю. Предчувствие меня еще никогда не обманывало. Я понимала, что здесь дело нечисто. И в самом деле, он склоняется и, вы только посмотрите на это, целует ее в щеку, как будто они знакомы уже сто лет. Поликсена покраснела как маков цвет. Браво, деточка! – сказала я про себя. Да что это здесь происходит? Так у нас и такие знакомства за моей спиной водятся, а я и знать об этом не знаю столько времени? Но при нем я ничего не сказала. В конце концов, она уже не девочка двенадцати лет. К тому времени ей уже исполнилось двадцать три. Я не рискнула тут же устроить сцену и потребовать объяснений. Убежала на кухню под предлогом “как бы сардины не подгорели”. Но когда наш загадочный посетитель, наконец, соизволил уйти, хвать ее за локон и говорю: “А теперь позвольте вас спросить, кто это такой, черт его раздери? Откуда это ты его знаешь, да еще так, что он имеет наглость целовать тебя в моем присутствии?” А она мне и говорит: “Он – нотариус из Кавалы. Однажды он пришел к нам в аптеку, чтобы купить бандаж для грыжи, так я с ним познакомилась”. – “Ах вот оно что, он – нотариус из Кавалы, и у него есть грыжа, – говорю ей, – это-то и дает ему право целовать всех подряд? Деточка, ты меня за кого принимаешь?” – “Оставь меня в покое, пожалуйста! – восклицает она. – Я совершеннолетняя и не обязана отчитываться, что я делаю и с кем встречаюсь!” И тут достает из-за пазухи пятисотенную, новенькую, аж хрустящую, бросает мне в лицо и говорит: “Бросай свою болтовню и мелодрамы и пойди заплати долги бакалейщику!” – “По, по! – взвыла я и хватаю себя за щеки. – Так мы и до этого докатились? Но если это так, девочка моя, – говорю ей, – ты пошла по той же дорожке, что и твоя несчастная сестра, так что же я, глупая, сижу здесь и рассуждаю про нравственность? Лучше я похороню тебя на час раньше, чем примирюсь с