стояла перед окном в нерешительности. Я думала о наказе Поликсены: не брать ребенка ни при каких условиях, если только Елена сама его не отдаст. Но сердце у меня не лежало ни к тому, чтобы вернуться домой несолоно хлебавши, ни к тому, чтобы в такой мороз сидеть и ждать у нее под дверью. Она могла вернуться и в десять вечера. Дверь была закрыта снаружи, и ключ она забрала с собой. И чем больше я слушала, как кашляет ребенок, тем меньше смысла видела в словах Поликсены. Пошла в магазинчик и купила шоколадку, вернулась, подождала еще десять минут. “Дитя мое, – говорю Акису, – хочешь пойти жить со мной?” Пусть себе Поликсена разоряется, решила я, у нее мозгов не больше, чем у Елены. Я забираю ребенка, а там хоть трава не расти. “Да, бабушка”, – говорит мне Акис. “Вставай, – тогда говорю ему, – и одевайся!” Он встал и сам оделся. Он все еще носил то самое пальтишко, которое я сама ему сшила еще два года назад, так что рукава ему чуть ли не до локтей доходили. Ослик вырос, а седло уменьшилось. Я протянула ему шоколадку. “Дай ее своей сестре, – говорю ему, – а я тебе другую куплю”. Чем больше я думала о том, что девочка останется одна, тем сильнее сжималось мое сердце, но что я могла сделать? У меня не было никакой возможности взять обоих. Уже одно то, что я хотя бы этого забирала, должно было стать для нее немалой помощью. По крайней мере, вторую она сможет кормить и одевать хотя бы чуть-чуть получше. “Поцелуй свою сестру! – говорю ему. – И ты, девочка моя, поцелуй братца!.. А теперь давай, полезай на стул, чтобы я тебя подхватила!..” Пока мы добрались до дома, уже стемнело. Я уложила его в постель, разожгла печку, поставила ему банки, чтобы разогнать кровь, согрела супчика из голов, чтобы он поел, а затем села на канапе с мандолиной в руках и начала напевать, чтобы укачать его. В то время в моде была “Жилеточка”:

Жилеточку, что носишь ты, то я тебе пошила,

Своей тоской и горечью подкладку проложила…»

«А я и не знала, что ты на мандолине умеешь, – говорю я кире-Экави. – Ты мне по кусочку из печки достаешь».

«Играла… Научилась вместе с детьми. Я сама училась, чтобы заставить Тодороса заниматься. Но сейчас уже много лет не брала мандолину в руки. Нет у меня больше ни вкуса, ни способности к таким занятиям. Я уж молчу о том, что и мандолины тоже нет. Как-то днем, когда нас не было, пришел мой несчастный сын и забрал сотенную из ящика Поликсены и мандолину, оставил мне только ручку. До сих пор она валяется в коробке с пуговицами…»

Так все было, когда они получили письмо от Тодороса, в котором он писал, что нашел и вторую работу с жалованьем вдвое больше, чем в газете, что он очень хорошо проводит время и чтобы они о нем не беспокоились, что он остановился у тети Фросо, которая его обхаживает как рабыня, даже и воротнички ему крахмалит, что, по его мнению, пришло время и им решиться на переезд в Афины и что они до тех пор, пока не найдут подходящего дома, будут самыми желанными гостями у тети Фросо, которая им посылает самые горячие приветы!

«Я читала это, Нина, перечитывала и глазам своим не верила. Эта ведьма, которая украла моего мужа, теперь крадет и моего сына! И этот бессовестный, корыстный негодяй соглашался на жизнь у разрушительницы нашей семьи, потому что она, видите ли, крахмалила ему рубашки! Я разозлилась так, что никак не могла успокоиться. Читала это письмо и плакала. И он еще, наглец, смеет предлагать мне жить с ней! Я, Экави, отправлюсь жить под одной крышей с Фросо! Слышала ты, чтобы какой другой ребенок предлагал столь чудовищные вещи своей матери? И предположим даже, что я согласилась бы жить и с ней, все могло случиться. Но ехать в Афины? Чтобы что?

“Если этот горлан, этот ипохондрик думал, что я поеду в Афины и заживу с ним одним домом, чтобы он мне все печенки проел своими капризами – а, ты положила слишком много соли в еду, а, слишком много перца, а, ты меня не разбудила вовремя, – он жестоко заблуждался. В конце концов, в Салониках у меня были подруги, Домна, Софитца, кира-Марьо, и я могла пойти к ним и поболтать с ними о своих бедах. Бедная-бедная кира-Марьо! “Ах, Экави, – бывало, говаривала она мне, – ночные горшки превратились в курильницы, а дерьмо – в фимиам”. В Салониках у меня была тетя Ангела, кузина моей матери, которую я разыскала, еще когда была замужем. С тех пор как овдовела, я частенько захаживала ее проведать. Она жила за городом. В Айя-Триада, полчаса на моторке. Каждое лето мы отправлялись к ней, и отдыхали бесплатно, и только что птичьего молока не пили. Только с Салониками и связаны все мои воспоминания. Каждый камень здесь мне что-то да напоминал. Здесь я познала величайшее счастье и величайшее горе, здесь открылись мои глаза и я поняла, что за ложь вся эта жизнь! Не говоря уже о том, что Салоники – вотчина всех бедняков. Ты бы только видела, за какие гроши там можно купить сардин, креветок и мидий! И где бы я взяла все это в Афинах, и что за жизнь я бы вела там в низине? Поехать в Афины и любоваться рожами Афродиты и Мильтиадиса? Тот еще мерзавец! После возвращения из Малой Азии он провел несколько дней в Салониках, и мы, конечно же, сцепились, и во время скандала он имел наглость заявить, что я – больная на всю голову и правильно Лонгос сделал, что сбежал от меня! Вот уж повезло с братцем, дай бог всякому! Поэтому то, что я даю ему крышу над головой и кусок хлеба, и того будет слишком. “Да ну его. Мне это и даром не сдалось! – говорю я Поликсене. И понимаю, что и она не очень-то рвется расстаться со своим Зеленоглазым и ехать куда-либо. – Давай, сядь-ка, напиши ему письмо и скажи, что в настоящее время врач запрещает тебе менять место жительства”. Но человек предполагает, а Бог располагает. В то время Димитрис служил на погранзаставе. Его перевели из авиации в пехоту за драку с младшим лейтенантом, опять там какие-то девки встали между ними. И вот как-то вечером он неожиданно появляется у нас и застает Зеленоглазого, рассевшегося подле лежащей Поликсены. У него задергался глаз. Не