этим”. И пошло-поехало. Она в слезы, потом у нее начался кашель и удушье, я это увидела и бросилась приводить ее в чувство. В конце концов, подумала я, закрою-ка я на это пока глаза и посмотрим, что из этой истории выйдет. А что еще я могла сделать? Тьфу на вас всех, чтоб вам пропасть. Зеленоглазый был, прямо скажем, не первой свежести, но она тоже стала бы не первой и не последней девицей, выходящей за пожилого. Если он и в самом деле намерен на ней жениться, как утверждала моя дочь, тогда дела обстоят не так уж и плохо. Но между тем я сделала все, чтобы они ни на секунду не оставались наедине. Настоящим цербером стала, пусть даже у них и не было никакой возможности заняться чем-нибудь серьезным. Она была больна, ее тело воняло от постоянных спиртовых растираний, да и он тоже все-таки не был двадцатилетним живчиком. Сидел только у нее в ногах, как ленивая кошка, и болтал с ней часами. Так прошло месяца три. Поликсена почти совсем выздоровела, так что через месяц могла уже выйти на работу. И как-то вечером я увидела во сне Елену. Она была, значит, совсем еще крошкой, как в то время, когда мы еще жили в доме бея, но это был не совсем этот дом. Знаешь, как во сне – складываются кусочек от одного, кусочек от другого, и смешивается прошлое с настоящим. Дом, который я увидела во сне, стоял на каком-то холме, заросшем кипарисами, как на кладбищах, и я была совсем одна, служанка ушла, и я спустилась в кладовку взять масла для готовки. И вместо того чтобы очутиться в кладовой, попадаю в какую-то пустую комнату, которая была похожа, не приведи господь, на костохранилище, там было полно шкафов, не один или два, но сотни. Я начала их открывать, открываю, открываю, открываю, и нет им конца. Как вдруг добираюсь до еще одного шкафа, который вроде как был последним, и вижу в нем Елену: стоит прямо, а руки скрещены на груди, как у покойницы. Я как закричу: “По, по! На помощь! На помощь! Наша Елена умерла!” И давай визжать и рвать на себе волосы. Но вместо волос у меня в руках оказывались морские водоросли, а потом и змеи. Как я бросилась бежать наверх, чтобы спастись, и вижу, что и она поднимается по лестнице, вся из себя жеманная и кокетливая, на голове у нее – красная шапочка. “Чтоб тебе пропасть, негодная девчонка! – говорю ей. – Как ты меня напугала! Как это ты вышла из шкафа, что я не заметила?” Поворачиваюсь и вижу в шкафу священника. “Священник к огорчениям! – говорю я на следующий день Поликсене. – Вот увидишь, что-то с ней не так, в жизни не видела такого отвратительного сна про нее”. – “У нее все в полном порядке! – говорит Поликсена, а она всегда меня высмеивала за мою веру в сны и чудеса. – Вы просто гороха на ночь переели”. Но меня весь день грызло беспокойство. “Слушай, Поликсена, – говорю я наконец, – ты не злись. Пойду-ка я сейчас и посмотрю, как они там. Что, раз Елена у нас злопамятная и столько времени не интересовалась, как мы, живы или уже умерли, что, и нам надо так себя вести? Засуну-ка я гордость в одно место и пойду, не столько ради нее, сколько из-за несчастных детей. Кто знает, не голодают ли они с тех пор, как ее бросил дантист? Ах, – говорю я ей, – как было бы замечательно, если бы я могла забрать мальчика, чтобы ей его вырастить, сделать из него человека, чтобы он за ней присматривал в ее старости, пусть даже она и не скажет мне спасибо. Мы бы сделали доброе дело. И не начинай мне зудеть, что у нас денег нет. Там, где на двоих хватает, и третий не оголодает, э? Что скажешь?” Она подняла руки кверху, словно сдаваясь на милость победителя. “Вот я никак не могу понять, дорогая мама, в какого только бога вы верите! – говорит мне. – Вы ведь по опыту знаете, что каждый раз, нет, каждый раз, когда вы влезаете в дела Елены, то непременно нарываетесь на неприятности, так скажите мне, у вас что, в одном месте чешется, так поскандалить охота? Вы что, если не поругаетесь с кем-нибудь, жить спокойно не можете?” – “Не могу!” Говори что хочешь, сказала я про себя, главное – взять ребенка. “Но неужели вы не понимаете, что это очень серьезный вопрос и что прежде нужно хорошенько все обдумать?” – “Нет, не понимаю”. – “Тогда, – говорит она мне обреченно, – не спрашивайте меня больше ни о чем. Идите, но будьте осторожны: не берите ребенка ни при каких условиях, если только она сама вам его не отдаст”. – “За кого ты меня принимаешь? – говорю я ей. – Что я тебе, цыганка, что ли, прибегу, засуну его в торбу и убегу?..” Поднимаюсь я, одеваюсь и – одна нога здесь, другая там – прибываю в Куле-Кафе. Была зима, лужи на тротуарах замерзли. Нужно побывать в Салониках, чтобы понять, как там холодно, это тебе не афинская зима, которую можно провести с одним маслинным брикетом в жаровне. Там, если печка не пышет жаром, как адская сковородка, ты не выживешь. В общем, еле-еле добралась я до их дома. Одна комната так и осталась недоделанной. С окна свешивались какие-то тряпки. Прямо у входа стояла жестянка с застывшим цементом. Черт бы ее подрал, ну что ж это такое, подумала я, она не удосужилась даже стекла вставить во все окна. Господи, жить свободной жизнью и страдать от отсутствия денег! Это уже ни на что не похоже! Если она не годится даже для такой работы, о чем она думала, когда мужа бросала?.. Стучу в дверь. Нет ответа. Смотрю в окошко и вижу детей на кровати, закутаны по уши, прижались друг к дружке, играют, разрезая газеты и фольгу из сигаретных пачек. Едва Акис меня заметил, как вскочил, бросился к окну, забрался на кресло и открыл створку. Я поцеловала его. “А где ваша мама?” – “Нет ее”. – “А когда вернется?” – “Вечером”. И давай трястись от холода и кашлять, как ишачок. “А ну давай, детка, в кровать, – говорю ему, – пока не подцепил пневмонию!” Она не мать, сказала я самой себе, оставить детей в этакой холодрыге, без жаровни, и шляться невесть где. Мои внуки, мои собственные внуки живут, как сиротки из романов!.. Я не могла проглотить такое. И минут пять-десять