При всем чувстве внутреннего превосходства он оставался простодушен, и его любой мог водить за нос. Козодоев два года строил для них летательный аппарат в виде голубя. Потом пьяный отец Козодоева выкинул уже почти готового голубя на помойку и работы начались заново, в еще большей тайне.

Алеша уже понимал, что его обманывают. Но не мог он сказать в глаза: «Врешь ты, Козодоев! У тебя по физике двойка». Во-первых, это было и вообще невозможно. И потом, Козодоев сначала сам верил в свою мечту и только потом стал обманывать. Пока Алеша делал вид, что верит, Козодоев и сам как будто верил. Он был вроде лунатика. Нельзя будить лунатика.

Был, однако, просчет в его не столько продуманной, сколько случившейся роли. Потому что одно дело – незаметное поведение, другое – мизерабельная внешность, когда на следующий день тебя вчерашний товарищ может и не узнать. Под товарищами подразумевались, конечно, исключительно девочки.

Много страданий принесла ему внешность. Зеркало обнаруживало на узком лице асимметричные брови и сдвинутый набок нос. Губы при улыбке стремились уползти в сторону, как будто кого-то передразнивая. Голос долго оставался девчоночьим. Пробовать его на низкие ноты после нескольких домашних тренировок он даже и не пытался. Ежик из мягких, негустых волос не стоял, с такой прической он выглядел почти лысым, любая же другая прическа от первого ветерка превращалась в чепуху. Алеша густо намазывал волосы бриолином и превращался в трактирного полового. При всем этом был виден его очень высокий, почти неприличный лоб.

Он начал подозревать, что дело не в одной только внешности. Отец ведь тоже не был красавцем. Алеша пытался перенимать повадки отца, но успеха не имел. Уже повзрослев, он долго еще обольщался тем, что связь с доступной женщиной является его победой. Интересно, что все его подростковые мучения, страдания, посеявшие в нем именно в ту пору вечнозеленые сорняки комплексов, прошли почти мимо матери и мимо отца. Никто не сказал ему, что он красив и привлекателен сам по себе, а сочувственные улыбки только усугубляли дело.

Отношения с отцом – отдельная тема. Григорий Михайлович, как уже сказано, был левшой. У него на столе лежали штопор с левосторонней закруткой, линейка для левши и карандашница в виде подкованной блохи. Напротив висели портреты знаменитых левшей – Леонардо да Винчи, Аристотеля, Чарли Чаплина, о которых он собирал материалы для книги.

Версий леворукости и легенд о левшах создано множество. Еще в Библии слово «левый» было связано с чем-то дурным. Французские, английские, итальянские словари щедро делились отрицательными значениями – от «дефективный» до «зловещий». В Средние века охотники на ведьм леворукость связывали с дьяволом. Кстати, и Жанна д’Арк, к великому сожалению, была левшой. Петр Первый запрещал свидетельствовать в суде кривым, рыжим и леворуким, «понеже Бог шельму метит». Неудивительно, что в Советском Союзе, правопреемнике российских суеверий, левшей нещадно переучивали.

Существовала и версия романтическая. Кстати, отец обе, и дьявольскую и божественную, рассказывал одинаково со вкусом. Одна из легенд гласила, что на Земле побывала экспедиция из «параллельной Вселенной». У леворуких пришельцев, внешне не отличавшихся от людей, были необыкновенные психические способности, они обладали даром предвидения, умением мгновенно оценить обстановку, молниеносно и правильно принять решение. Наши предки восприняли их как богов. Позже земные женщины родили от этих «богов» детей. И начался «круговорот» – «божественные зеркальные гены» даруют их потомкам удивительные способности и таланты.

В минуты раздражения мать говорила, что отец первый свой шаг в жизни сделал с левой ноги. Стиль конфронтации, свойственный отношениям родителей, постепенно терял шутейную окраску. Само по себе это замечание матери смысла не имело.

Одни в обыгрывании отцом леворукости видели чудачество, может быть, следствие перенесенной в школе психологической травмы, другие – юродство с примесью ерничества, третьи считали игрой избыточного ума. Были и такие, кто полагал, что профессор одинок, чему способствовало, в частности, его крестьянское происхождение. Но чудачество примиряет с человеком, поэтому почти все в конце концов сошлись на чудачестве. Кроме немногих обиженных, конечно: тем виделся едва ли не домашний театр барина-самодура, который роняет не себя, а зрителей. Среди таких был и доцент Калещук, которого Алеша не любил.

Алексей не считал отца ни чудаком, ни самодуром. Ему было только обидно, что тот как будто стесняется своего отцовства. Иногда ему казалось, что отцу больше подходит роль учителя. Проповеди его были похожи на парадоксы, губы мелко приплясывали, призывая упущенную мысль; он становился похож на старого аптекаря, который боится передать яду в лекарства.

Стиль поведения отца можно было определить как «я люблю вас, но не будем сегодня целоваться». Внимательный Герцен отметил в своей биографии момент, когда он научился говорить о чувствах. Отец никогда не говорил о чувствах, и научиться этому в его присутствии было невозможно. Алеша привык к этому как к данности. Чувства подразумевались. Изъявление их, напротив, могло все порушить и повернуть в пошлость. И хотя это был не приказ, а манера, к тому же принятая добровольно, он чувствовал, что его словно лишили какого-то органа, при котором со всем в жизни управляться было бы проще и естественней. Даже первая любовь не смогла изменить эту манеру, которая со временем стала, как водится, его натурой.

С годами соперничество с отцом представлялось все более безнадежным, но Алексей продолжал внутренне зависеть от него, то есть не мог простить ему что-то большее, чем факт собственного появления на свет.

В следующей жизни я буду зеленщиком, решил Гриня. Продавать зелень. Буду печь картофельные пирожки и продавать их. Шить детские шубки из китайского кролика и тоже продавать. По цене ниже, чем государственная. Государство, я думаю, еще останется. Меня будут бить торговцы и морально поддерживать народ.

Книжные переплеты – достойное занятие непритязательного ума. И этим ремеслом овладею. Я буду много есть, буду толстым, и все решат, что я добрый. Так оно и будет. И если мимо меня пройдет серьезно задумавшийся о жизни человек с дрелью, я подарю ему морковку и улыбнусь.

Я полюблю накачивать шины незадачливым велосипедистам за просто так. Стану незаменимым перебирателем гречки у родных. Отважусь попросить руку принцессы и получу отказ. Все окрестные пьяницы будут моими лучшими друзьями, хотя в следующей жизни я не буду пить.

Я стану неформальным мэром города и никогда про это не узнаю. В сорок лет побегу за бабочкой, и упаду, и сломаю ногу, и меня все будут жалеть. Моя мама переживет меня, а жена будет смотреть в рот, как дантист. О детях я уже не говорю.

А друзья! Я забыл о друзьях. У каждого я буду проводить один день в году, и этот день будет помечен у них в календаре. Потому что я буду незаменимый исповедник детей и превосходный рассказчик.

Мы непременно встретимся в будущей жизни. Я буду покачиваться на арбузных корках, типа стареющий скейтист. Ты подплывешь, типа нервная байдарка. И, конечно, спросишь по-английски, оглядываясь неопределенно: