мать и дочь. Они как-то странно на меня посмотрели. Я разговаривал на улице вслух сам с собой. Что ты чувствовал, когда поднял руки? Страх? Ненависть? Облегчение? Ты, преступник, наконец сдался полиции. Больше тебе не придется убегать, изворачиваться, лгать, прятаться по подвалам, прыгать по крышам. Что чувствуешь, когда весь этот цирк окончен? Возвращается надежда или уходит жизнь? Каково это, когда больше не надо жонглировать фальшивыми именами, адресами, солдатскими формами? Каково – переходить границу в обратную сторону и ехать через всю страну, где каждый готов вцепиться тебе в горло?

И как же тебе снова повезло, отец! Лес, где тебя поймали, стал могилой 24 000 твоих сверстников. А ты? Выкрутился без единой царапины. Конечно, тебя мучили голод и жажда, тебе было страшно, но ты остался жив и готовился предстать перед следствием. Интересно, переступая первый раз порог полицейского участка, ты уже сочинил бесподобную фразу: «Думаю, ни один француз не пострадал от бошей так, как я»? А вот эту, которую ты написал следователю из тюрьмы: «Я считаю, что много сделал для страны, когда носил немецкую форму»? Ты их составил заранее? И с первого дня держал в голове?

Не скрутило живот, когда арестовавший тебя рейнджер выложил документы, которые ты прятал? Не ёкнуло сердце, когда вся твоя жизнь рухнула, как неудавшаяся карточная комбинация?

В карманах у тебя нашли французское удостоверение личности, выданное 26 августа 1944 года в Сольр-ле-Шато служащим патриотической мэрии по имени Жан Дедьё. Американское удостоверение рейнджера на твое имя с печатью «Rangers Security. Bat 10/22» и датой 28 октября 1944 года. Еще одно удостоверение от FTP с трехцветной полосой в левом углу и каллиграфически выведенным псевдонимом «NSKK». Но и это не всё! Я прочитал и судорожно рассмеялся. «В декабре 1938 года в Виллербане я записался в коммунистическую ячейку», – клялся ты дознавателям в доказательство того, что ненавидишь нацистов. И вот спустя шесть лет американский солдатик нашел в твоей котомке редкостный документ с красным знаменем и звездой – членский билет движения Французской коммунистической молодежи № 006473 с печатью Федерации, южной зоны и девизом: «Быть молодым – значит надеяться, бороться и побеждать».

Я дошел до самого озера в парке Тет д’ор и стал смотреть на лодки, водные велосипеды и лебедей. С легкой душой.

Подумать только, папа! Из одной-единственной страницы протокола я узнал, что ты, легионер «Триколора» и солдат NSKK, хотел сражаться в форме американской армии бок о бок со своими старыми армейскими друзьями. Ты, выставлявший себя доблестным антибольшевистским рыцарем в шлеме, со щитом и мечом, врагом Сопротивления, носил партизанский берет и повязку. Ты, с твоих слов, черный солдат Waffen-SS, готовый умереть за то, чтобы избавить нас от советского гнета, носил припрятанный у сердца красный билет товарищей-большевиков.

Если только, как подумали занимавшиеся чисткой офицеры, все это не было надувательством. Если все эти доказательства верности родине не были сфабрикованы неприятелем. Инспектор, комиссар, жандармы – все были убеждены, что твои шастанья туда-сюда по Франции, Бельгии, Германии трамваем, поездом, автобусом, пешком – часть какого-то немецкого плана. Мыслимое ли дело, чтобы мальчишка 21 года, не имея ни опыта, ни образования, так вот запросто шлялся в военное время.

И прежде всего, на какие деньги?

Наверно, немцы поймали тебя, когда ты дезертировал из Легиона «Триколор». Так подумали полицейские. И для тебя, рассудили они, было только две дороги: на фронт или в предатели. Прочитать твои похождения свежим глазом – это же что-то умопомрачительное! Наняли тебя рабочим на немецкий завод подводных лодок. Ты оказался негодным – Гитлер дает тебе отпуск. Вступил в NSKK по направлению Организации Тодта и освободил двух американских парашютистов – Гитлер снова дает тебе отпуск. Ты дезертируешь – Гитлер тебя арестовывает, судит, понарошку приговаривает к смерти и позволяет убежать через вертящуюся дверь в духе Чарли Чаплина.

По мысли следователей, партизаном под конец ты стал, чтобы проникнуть в Сопротивление. Спасение двух парней и четы фермеров послужило отличным прикрытием. Твоей задачей, как они считали, было не поймать какого-нибудь мальчишку с рогаткой или крестьянку с вилами, а проникнуть в маки. И выдать главарей.

Ты был храбрым бойцом, сказали твои товарищи. Но где доказательства? Стрелял ли ты хоть раз в солдата вермахта? Или, по своему обыкновению, только шумел и суетился для виду? После схватки, где два десятка отбивались от полусотни, ты уходишь с немцами, которые принимают – или признают? – тебя за своего. А уже через два дня возвращаешься в маки с захваченным у немцев оружием, автоматом и револьвером. Ты в одиночку загипнотизировал целый батальон. Вот это да!

«Наверняка состоял в гестапо», – делает однозначный вывод один из дознавателей. Все их расследование свелось к этому хилому «наверняка». Я прочитал еще раз страшное заключение, подписанное комиссаром Арбонье и адресованное судебному следователю: «Хотя прямые доказательства отсутствуют, подозреваемый должен быть признан немецким шпионом с невыясненными полномочиями». То есть ты враг, а доказательств нет. Но внутреннее убеждение подсказывало и комиссару, и свидетелям, и всем допрашивавшим тебя военным, что ты был немецким шпионом. С первого дня войны до ареста в лесу. Потому что французские полицейские, естественно, не поверили ни одному слову в рассказе о том, как ты блуждал между линиями фронта в поисках звездно-полосатого флага. Для них все было предельно ясно. Рейх на грани краха, и ты хотел затесаться в их разгромленную армию и исчезнуть. Тебя искала вся Франция. Тут тебе светили виселица или расстрел. Тогда как в Германии ты стал бы просто одним из побежденных солдат. И так, незаметным в серо-коричневой толпе, пересидел бы несколько лет, пока не забудутся старые счеты. «Совершенно очевидно, что не американские, а немецкие передовые позиции искал этот человек, когда был арестован», – приписал комиссар в постскриптуме. Чтобы присяжные и судьи, когда придет время, не пожалели тебя.

24

Процесс Клауса Барби

Среда, 17 июня 1987 года

Ты не был со мной в Изьё, но обещал выслушать рассказ о детях Сержа Кларсфельда. Прийти, когда адвокат будет их воскрешать. И сдержал свое слово.

В тот день ты явился заранее. Молча стоял у ограды, опершись на барьер. Без трости, без портфеля, без президентского органайзера, без всяких фальшивых штучек. Ты был в темном галстуке и очках, в которых дома смотрел телевизор. На улицу ты их никогда не надевал. Говорил: «Они меня старят».

Ведь если ты не рядился в героя войны, то разыгрывал из себя молодого. Но