под силу. Вот и наши «планы» приехать к Вам в Италию — конечно, всего лишь мои мечты. Этакий «сон во сне». Теперь, когда терзавшие Вас невзгоды наконец улеглись, не хватало только нас двоих на Вашу бедную голову!

Простите за сумбурное послание. Кроме Вас, мне совершенно не с кем поделиться. А сегодня было особенно тяжело. И лишь написав все это, я успокоилась хоть немного.

Спасибо, дорогая, за Вашу поддержку и помощь.

Низкий Вам поклон.

Обещаю, что мое следующее письмо будет куда веселее и безоблачнее.

Никаких сомнений: это письмо было написано сразу после моего первого «бунта».

Похоже, выводя эти строки, она плакала: буквы местами словно расплылись от слез. Да и в целом все знаки плясали так, что ее почерка было почти не узнать. Ни один иероглиф не был прописан как следует хотя бы полууставом. Сплошная нервная скоропись покрывала обе страницы плотно, без отступов и без какого-либо воздуха между строк.

Расплатившись за ужин, я вышла на улицу. Солнце совсем зашло. Возвращаться нам с велосипедом пришлось пешим ходом — в гору.

Неужели я все еще ненавижу ее? И поэтому не сумела заплакать даже на похоронах?

Как ни странно, я до сих пор не чувствую, что Наставницы больше нет со мной рядом. Так и кажется: сверну за ближайший угол — и она снова будет рядом со мной.

Вернувшись домой, я дочитала все письма, которые не успела прочесть за стойкой. Благодаря нумерации Сэйко-сан сориентироваться в этом ворохе стало гораздо легче.

Все последние письма Наставницы посвящались исключительно нашему с ней конфликту. В то же время именно по этим посланиям было заметно, что возраст не щадит ее. Она писала их так, будто уже не стремилась ни к какой красоте письма: буквы прыгали, расползались, а то и ошибки проскальзывали. И хотя гордая спина Наставницы по-прежнему не сгибалась, ее почерк неизбежно старился вместе с ней.

А потом я заметила то, что привело меня в полное замешательство.

Никаких ответов ей никто не писал.

У этих писем не было конечного адресата.

Письмо № 113. Почерк убористый, без прикрас.

Дорогая Сэйко-сан

Возможно, это мое письмо будет последним

На этот раз я пишу Вам с больничной койки

Боюсь, повидаться с Хатоко мне уже не удастся

Я понимаю это головой, но сердце все еще спрашивает: а вдруг?

Звуки ее шагов слышатся все слабее

Всю жизнь я обманывала ее

Это я лишила ее родной матери, заменив эту мать собой

Но так и не сумела построить — ни с собственной дочерью, ни тем более с внучкой — даже хрупкого моста

Главная проблема — во мне самой

Я слишком боялась остаться совсем одна

И как только Хатоко родилась, загребла ее в свои руки

На самом деле мать пыталась забрать ее

Но я не позволила

Вся эта трескотня о семейном бизнесе — сплошная ложь

Истории о прабабках, передававших наше ремесло по наследству, я выдумала от начала и до конца

В действительности «Канцтовары Цубаки» я основала сама

Но Хатоко так искренне верила в мою ложь!

Никакими традициями наш род не богат, и наследовать нечего

Все это были мои фантазии, если не бред сумасшедшей

Но я не испытывала за это никакого стыда

Пока Хатоко не взбунтовалась

Как бы я хотела сейчас повиниться перед ней

Но даже не знаю толком, где она теперь

Если бы не болезнь, я перерыла бы всю Японию, лишь бы найти Хатоко и попросить у нее прощения

Чтобы она освободилась от этого наваждения

Сможет ли эта девочка стать свободной, когда я умру?

Простите меня. Из этих бесконечных вопросов к Вам все равно уже ничего не родится

Жизнь слишком беспомощна

Я не нашла, чему у нее научиться

Жизнь пролетает как миг.

Всего один миг!

Поэтому я хочу, чтобы Вы берегли себя и, насколько хватает сил, радовались этой жизни как можно больше и чаще.

А мне, боюсь, осталось уже недолго.

Если следующего письма не придет дольше месяца, знайте, что в этом мире меня уже нет.

Вы, Сэйко-сан, — мой единственный друг.

Как все-таки странно, что мы до сих пор не встречались.

Знание о том, что Вы есть, всегда помогало мне держаться.

А наша с Хатоко поездка в Италию — просто моя мечта. Так хотелось наконец увидеться с Вами, отведать настоящей итальянской еды, побродить по улочкам Рима в поисках лавочек канцтоваров

Теперь, конечно, этому сбыться не суждено

Уж простите. Откровенность никогда не дается легко

Но хотя мы с Вами и не встречались, я очень рада, что могу говорить Вам все, что думаю на самом деле

А сейчас мне пора на процедуры

Даже не знаю, передалось ли Вам мое настроение

Так или иначе — grazie!

Благодарю Вас за все и обязательно буду молиться за Вас и Вашу семью с далеких небес.

Это письмо было и правда последним.

Написанное второпях дешевой шариковой ручкой письмо под номером 113. Перевернув страничку, я увидела на обороте выпуклые оттиски букв, написанных ее рукой.

Я закрыла глаза и пробежалась по этим выпуклостям кончиками пальцев. Касаясь их с нежностью — так, как не касалась самой Наставницы ни разу в жизни.

Даже получив сообщение о ее приступе, я так ни разу и не приехала к ней в больницу. Я понятия не имела, какая мягкая у Наставницы кожа. И как тверды ее кости.

В тот вечер я забралась под одеяло с последним письмом Наставницы и уснула, прижимаясь к нему щекой. Так ее присутствие ощущалось куда ближе, чем в молитвах у домашнего алтаря. Хотя бы одно касание. Хотя бы один разок…

Кто знает? Может, если бы мы с ней засыпали в одной постели, вся жизнь как у меня, так и у нее повернулась бы по-другому?

И тем не менее даже письма Наставница писала не мне, а той, кого она никогда не встречала.

Вчерашний прогноз предсказывал «небольшой дождь», но с утра в небе не мелькало ни облачка. По лунному календарю сегодня 3 февраля, или День сожжения писем.

Этот день я отмечала впервые за четыре года. С утреннего неба лились прекрасные золотые лучи. Заварив, как обычно, копченого чая «кебан», я набрала ведро воды и принесла его на задний дворик. Все дома вокруг меня деревянные, полыхнет один — мигом загорятся и все остальные. Поэтому для сожжения писем я всегда запасаюсь ведром воды и не отхожу от огня ни на шаг. Как и настаивала Наставница.

Росточки гиацинтов, которые