Звучало убедительно. И было бы совсем убедительно, если бы не ярость, сверкавшая в ее взгляде при каждом упоминании Мирелы. А так — черт его знает… Даже хуже: не только ярость, а какое-то светлое безумие… нет-нет да и проскочит в голубых глазах…

Влюблена была в Мирелу, говорит… Ну да, а в какой-то момент жизни эта влюбленность перешла в ненависть, которой, по сути дела, и была с самого начала, и чем сильнее была влюбленность, тем непримиримее ненависть. И письмо, конечно, отсюда… И по-прежнему совершенно непонятно, как это сочетается с монашеством.

— Маш, а ты сюда… надолго? — вдруг спросила Катя, сама не очень понимая зачем.

— Пока неизвестно, — Маша снова упорно отводила глаза. — Там видно будет.

Катя возвращалась домой усталая и в состоянии крайнего недовольства собой. Ну что ты будешь делать… Типичная белка в колесе. Не в смысле: занята, верчусь как белка в колесе. Нет, в самом прямом смысле. Очень похоже. Бегу, изо всех сил перебираю лапами, совершаю телодвижения — и не двигаюсь с места. Могла Маша сама закрыть эту чертову заслонку? Могла, почему бы и нет. Зачем в таком случае рассказывать, как блевала на следующий день? Как — зачем? Это как раз элементарно, Ватсон: получается, что к ее приходу там уже было угарно, иными словами заслонка была уже закрыта. Ну хорошо, а Мирка? Могла Мирка это сделать? Могла, хотя совершенно непонятно зачем. Катя вдруг поймала себя на том, что ей проще поверить в то, что Мирела закрыла заслонку, чем в то, что она переспала с Гариком. Вот странно! В убийство то есть проще поверить, вот бред!..

А Андрей? Мог? А вот это, пожалуй, зависит от того, была ли там Мирела. Потому что если ее там не было, то у него была куча времени, а если была, то… то он мог заскочить в промежутке между Мирелой и Машей. Велик ли шанс не столкнуться ни с той ни с другой? Совсем невелик. А также не следует упускать из виду, что, несмотря на все Машины заверения, это могла быть не Мирела, а кто-то еще. Вот это — именно это! — мы и называем истинным бегом белки в колесе.

И ведь за все это время, вдруг подумалось ей, никто из них меня не послал. А могли бы. Вполне могли бы. Почему-то никто не удивлялся моим расспросам, все отвечали как миленькие. И я, надо сказать, накопила за это время кое-какую информацию. Только вот не в коня корм. Потому что я не знаю, как ее использовать — это раз. А два… Два… Все эти куски информации от разных людей… они никак между собой не связаны, и потому ничего не работает, потому выходит, что от них нет никакого толку.

Маша ненавидит Мирелу и пишет ей письмо, требует покаяния, угрожает разоблачением, Мирела, получив его, не понимает, о чем речь. Зато все мы, включая Мирелу, получаем анонимки. Андрей не хочет, чтобы гильзы перешли из рук в руки, он покрывает своего родственника и почему-то намекает, что у Васи должны были быть покровители. Леночка все это время считает, что Гарика убили. Гарик за несколько дней до дачи становится сам не свой. За несколько — это за сколько, кстати? Во всяком случае, не тогда, когда приезжают Вася с Мирелой. Плюс наезды эти жуткие. Если бы удалось связать между собой хоть пару ниточек из этого шизофренического клубка… Не может быть, чтобы не было совсем никакой связи, и если я ее не вижу, то это значит, что я неправильно думаю.

А вообще, по-хорошему, надо было их всех записывать на диктофон. Что-то ведь цепляло в этих разговорах, возникало минутное ощущение, что проскочила какая-то искра, что-то существенное. Могло, конечно, и показаться. Беда в том, что теперь уже не проверишь. Потому что — попробуй вспомни! Хотя… Они бы, наверное, не согласились… чтобы на диктофон. И вообще — какой диктофон, о чем я? Чепуха какая-то.

Расстояние от машины до подъезда она преодолела в два прыжка. Вообще говоря, в этом промежутке автомобилю-убийце взяться было неоткуда, но страх был детский, иррациональный: вот сейчас я поверну голову, а оттуда — фары, прямо в лицо — и на меня…

И, только войдя в подъезд, вдруг подумала: позвольте, а почему я боюсь именно машины? В подъезде, например — ни души, в углах темно, страшно. Сверху, на лестнице зазвучали шаги, показавшиеся зловещими. В эту минуту открылся лифт, оттуда вывалилась какая-то развеселая компания. Катя кинулась вперед, продираясь сквозь них, расталкивая, бормоча извинения. Потом трясущимися руками вставляла ключ в замок… Ввалилась в переднюю, села на корточки у стенки, пытаясь отдышаться. Из комнаты выскочила Варька, зажгла свет, вытаращила глаза:

— Мам, ты чего?

— Ключи уронила, — Катя изо всех сил старалась, чтобы голос звучал естественно. — Все в порядке.

Но все было совсем не в порядке. Невозможно жить, шарахаясь от собственной тени.

Катя стояла под душем и пыталась осмыслить происходящее. Струи изо всех сил лупили по коже, это помогало опомниться, и через какое-то время она с удовлетворением почувствовала, что страх уступает место злости. Ну в самом деле, что же теперь — сидеть в четырех стенах? Полностью подчинить жизнь этому безобразию? Нет уж, так не пойдет. Необходимо что-то придумать. Эта метаморфоза ее устроила, такое настроение могло оказаться куда более продуктивным.

Она вылезла из душа, завернулась в халат и пошла в спальню. Всё — завтра. Сейчас — несколько страниц перед сном и спать. На тумбочке возле кровати лежала, дожидаясь своего часа, «Анна Каренина». Катя протянула руку. Ну давай, Лев Николаевич, сделай доброе дело! Основную загадку я решить не в состоянии — может, по крайней мере, вспомню, из-за чего был сыр-бор. Почему-то же это не дает мне покоя.

А впрочем, я же не нанималась читать ее для практических целей. Могу я почитать просто так, для удовольствия? Например, перескочить на какое-нибудь особо любимое место. Скажем, вот это. Обед у Облонских, второе — удачное — объяснение Левина с Кити. Прекрасный выбор. Отсюда и начнем.

Вот они все сидят в гостиной и не могут найти тему для разговора. Всем неловко.

Пришел запоздавший Степан Аркадьич и сразу понял, что «дело без него идет плохо». Заговорил с одним, с другим