— Как ты можешь об этом спрашивать?

Надо быть камнем, думала она, чтобы отвернуться от этих чувств. Минна ощущала себя почти бесчеловечной, распутной и хмельной. Это был упоительный разврат.

Когда все закончилось, Зигмунд перегнулся через нее, открыл ящик тумбочки и достал оттуда пачку сигарет. И тут Минна наконец заметила на туалетном столике бутылку шампанского в серебряном ведерке со льдом и два бокала.

— Ну вот, любимая, — с нежностью сказал Зигмунд, — это я привез тебе.

Минна взяла сигарету, села и оперлась затылком на подушку в изголовье. Он помог ей прикурить. Она сделала две-три затяжки, затушила сигарету о подоконник и потянулась за своей одеждой.

— Куда ты собралась? У меня весь вечер свободен.

— А мне пора домой. Мать будет волноваться.

— Подождет.

— Она спросит, где я была.

— Только если это как-то скажется на ее ужине. Давай поговорим.

— О чем? Какие мы современные, как мы восхитительно распущенны? Или попытаешься исцелить меня от себя?

— Невозможно. Это неизлечимо, — промолвил Зигмунд, смакуя дымный привкус на ее губах, — возвращайся в постель.

Позднее, уже уходя, Минна осмотрела номер — белые полотенца, похожие на двух пуделей, свернувшихся на полу в ванной, смятые простыни, пустые хрустальные фужеры возле постели. Она вспомнила сплетение рук и ног, скользких и влажных. Свет просочился под неплотно занавешенное окно, словно секретная записка, просунутая под дверь. Зигмунд позвал ее. Минна наклонилась и нежно поцеловала его в губы. Он отвел непослушный локон от ее лица и вгляделся в него.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О том, когда я увижу тебя снова.

— Не загадывай.

— А разве ты не о том же думаешь?

— Нет.

— Лгунья.

— Я считаю часы. Ты это хотел услышать?

— Я хочу услышать правду.

— Правда в том, что все безнадежно.

— Нет.

Прежде чем сесть на обратный поезд, Минна зашла в аптеку рядом с гостиницей. Она не подумала заранее о ритуале профилактического промывания после полового сношения, потому что после первого свидания твердо решила больше никогда с ним не встречаться. Но это не значит, что она не могла забеременеть уже с первого раза. И о чем она только думала? Не думала вообще. Но теперь надо быть умнее и принять меры предосторожности, как делают и замужние женщины, и проститутки с перекрестка. Вернее всего было бы сразу вскочить с постели и исполнить ритуал там же, в гостиничной ванной. Правда, у нее не было с собой ни спринцовки, ни раствора. Минна вошла в маленькое помещение, где вдоль стен стояли аптекарские шкафы с аккуратно надписанными ящичками. Она обратилась к аптекарю самым непринужденным тоном, и тот выдал ей маточный шприц и готовый раствор карболовой кислоты.

Даже не заходя к матери, Минна взбежала наверх, в ванную, и выполнила необходимую процедуру. Шприц спрятала в вализу, чтобы потом выбросить. Ведь больше он ей не понадобится.

— Так что? Ты получила место? — спросила мать.

— Наверное, да, — ответила Минна.

— Ну, они определенно не жалеют времени на собеседования. Тебя полдня не было.

Вечер Минна провела в страшных и горестных предчувствиях, что ей конец. И ночь прошла без сна, она просто лежала, уставившись в темноту. Один раз не выдержала, встала и пошла в ванную. «Я чудовище», — думала Минна, глядя на свое холодное, резкое отражение в зеркале. Она не могла не думать о плотской любви. Быть вместе с этим мужчиной снова и снова — это как плавать в бассейне со ртутью. Смертельный яд — и все-таки счастье.

Ей бы надо стыдиться своей чувственности. Следует быть более сдержанной. Минна часами не могла отлипнуть от его тела, их лица блестели, будто стекло. Перед тем как покинуть его, она призналась, что во время соития все в ней трепетало и вибрировало, и это было потрясающе. Зигмунд рассказал, что эти ощущения породил основной инстинкт, свойственный не только мужчинам, но и женщинам, и сексуальное удовлетворение — ключ к эмоциональному счастью.

Едва Минна уснула, как снова вскочила в возбуждении и тревоге. Слушала, как тикают часы на каминной полке, и жалобно воет на улице неугомонный соседский пес, и час за часом слабое, скорбное эхо колокола доносится из церкви Святого Михаила. Если бы Минна была католичкой, то пошла бы на исповедь, получила отпущение грехов и жила дальше. Почему звон для нее желаннее, чем покаяние перед стареньким раввином во время одной из трех ежедневных служб в синагоге? Видимо, католики знали, что делают, когда изобрели исповедальни, хранящие секреты от чужого осуждающего ока.

Минна встала, выпила стакан воды, но во рту по-прежнему было сухо. Ее пробрал озноб, а потом неожиданно нахлынули жар и раздражение. Как может что-то настолько важное и умиротворяющее, как сон, быть сущей пыткой?

Она читала о женщинах, открыто отказавшихся от ограничений викторианской морали, о женщинах, которые говорили об удовольствии и эросе, женщинах, которые сегодня скрываются за пылающими щеками и головной болью. Но кто добровольно взойдет на костер, чтобы накормить эту ненасытную тварь?

И все-таки, если бы ей пришлось на суде под присягой отвечать за свое преступление, она призналась бы, что не без сожаления покинула Зигмунда, лишив всякой надежды. Но у нее нет и не было выбора.

Утром пришло письмо от сестер Кассель, предлагавших ей возможное место компаньонки в их доме в зависимости от того, насколько обоюдным будет удовлетворение и согласие.

Минна распрощалась с матерью, и у нее вдруг тоскливо заныло в груди. Обе они не слишком-то были склонны к проявлению чувств, и Минна знала, что мать с радостью вернется к своей одинокой жизни. Это была непоколебимая и стойкая женщина, ее постигли горькие утраты, и она помнила все обиды, когда-либо нанесенные ей соседями, родственниками или друзьями, и даже собственными дочерьми. И почему-то она всегда прощала Марту, но Минну не прощала никогда.

Пребывание дома напомнило Минне, как в юности она избрала для себя иную жизнь, но, кажется, у нее не получалось жить так, как она это представляла. Куда бы она ни шла, ее преследовал вопрос: а что же дальше? Вечная неустроенность, когда ничего не получаешь навсегда. Отъезд из материнского дома должен был бы означать, что где-нибудь в другом месте она станет счастливее. Однако в реальности она жила в услужении и самоограничении. Жизнь, которая кому-то покажется изысканной, а для нее — одно разочарование. Нищета в окружении богатства.

Дом Касселей принадлежал родовитому франкфуртскому семейству, и сестры Белла и Луиза — две старые девы — были последними отростками этого старинного древа. Они обитали в изысканном неоклассическом особняке в районе Саксенхаузен. В доме было три этажа, четыре зала, восемь спален и четыре ванные комнаты. Это было красивое белое сооружение с прямоугольными филенчатыми окнами, искусно отделанными декоративными карнизами. В целом здание впечатляло простотой, пропорциональностью и равновесием — философией, которую сестры отвергли давным-давно, окружив себя роскошной безвкусицей.