Минна внимательно смотрела на этого длинного и прямого, как шест, человека. Он отличался призрачной восковой бледностью, у него были высокие скулы и безупречные волосы, зачесанные назад. Ладони оказались мягкими и по-женски пухлыми, на левом мизинце красовался объемистый сапфир. Они переступили порог гостиной и расселись среди никчемных безделушек и затхлых бутыльков с ароматными притирками.

— Ваш дом, как всегда, очарователен, — произнес Жюльен, оглядывая помещение. — У вас обеих отменнейший вкус.

«О да, если ты любитель покойницких», — подумала Минна.

Компания собралась небольшая и состояла из двенадцати гостей, большинство были знакомы друг с другом, этакая смесь из государственных чиновников, молодых и хорошеньких светских львиц и двоих профессоров неприступного вида. Это были люди, которых редко кто любит, но они оказываются кстати на званых обедах. Минна поразилась умению сестер собрать их, несмотря на то, что гости только и делали, что травили бесконечные байки о своих столетней давности европейских похождениях или скандалах.

— Это напомнило мне «Всемирную выставку» в Чикаго, — промолвил профессор Вертхайм, дальний кузен сестер Кассель.

— Я читал, что президент Кливленд нажал кнопку, и над ярмарочными площадями загорелись сразу сотни лампочек, — произнес герр Бар, бывший министр парламента, который приехал в сопровождении жгучей брюнетки. Белла впоследствии охарактеризовала ее, как jeune femme fatale [26].

— Это правда… Я полностью перестраиваю свой дом.

— Как провели отпуск?

— Прекрасно. И надолго вы в Париж?

— Я слышала, город наводнили американцами.

— Бегите от них, как от чумы.

— Кстати, о чуме… Слышали о «деле Дрейфуса»? Бедняга, новости из Парижа с каждым днем все хуже, — сказал Вертхайм.

Казалось, он обладал информацией насчет «дела Дрейфуса» — одной из самых скандальных новостей, которые, словно эпидемия чумы или оспы, расползались по всей Европе. Его наиболее прогрессивные друзья открыто выступили в защиту артиллерийского офицера-еврея, капитана Альфреда Дрейфуса. Он обвинялся французским правительством в государственной измене — шпионаже в пользу Германии.

— Подумать только, цивилизованная нация — и как себя ведет! Публично разжаловали, сорвали все медали, — прибавила мадам Вертхайм, наблюдая, как ее супруг поглощает одну за другой несколько порций грюйера[27]с ветчиной, стоявших на серебряном подносе. — Несчастная душа, теперь он прикован к койке на Чертовом острове и остается при уме и твердой памяти, видимо, только благодаря чтению Толстого и Шекспира.

Минна сдержалась, чтобы не высказать свое мнение, что все это дело — сплошная судебная ошибка. Доказательства были заведомо подложные. Кроме того, он был единственным евреем в Генеральном штабе… И вот вам пожалуйста.

После приема Минна вернулась к себе наверх и металась по комнате, как тигрица в клетке. Ей хотелось пробраться по задней лестнице в опустевшую гостиную и выпить украдкой бокал вина. Но там стоял такой собачий холод, что она отказалась от этой затеи. Пришлось сосредоточиться на неотложной проблеме. Что она может ответить Марте? Хватит откладывать дело в долгий ящик. Хоть бы сестры проспали до утра. Они вели себя, как непоседливые малые детишки, ночами куролесили, требуя от нее то бутылку с горячей водой, то чашку чая. То подай им еще одно одеяло, то сбегай на чердак за подушкой, а то — еще хуже — выйди на улицу и заставь соседскую собаку прекратить лай. Мысль, что в два часа ночи снова раздастся стук в дверь ее комнаты, была для Минны просто невыносима.

Она зажгла свечу на своем письменном столе, вынула из вализы листок бумаги и принялась набрасывать первый из многих черновиков будущего письма. Мысли прыгали с пятого на десятое: то она думала о том, как она одинока здесь, как растеряна и сбита с толку, а потом признавалась себе, что ужасно скучает по детям, по их причудам, по ссорам, по все возрастающей власти над ней.

«Ты должна разубедить няню давать Софи снотворное… Может, попробуете чаще будить ее ночью? Как Оливер? Сдал ли он вступительный экзамен в гимназию? Как здоровье мальчиков? Пожалуйста, следите, чтобы в комнате у Мартина не было слишком холодно».

Так она промучилась всю ночь, на полу вокруг стула валялись скомканные листки. Перечеркнутые строки, лживые абзацы, пустые темы. И так час за часом… Свечка истаяла до основания, пока Минна, закутавшись в шаль и накинув сверху пальто, перечитывала все, ища правильные слова. В итоге она сдалась и написала сестре короткое прохладное письмо… обычное, но затуманенное ложью.

Она писала, что связана обязательством на новой работе, и совесть не позволяет ей (какая ирония!) бросить своих престарелых хозяек. А что касается личной просьбы Марты вернуться, то она призналась, как и собиралась, что, конечно, ужасно, ужасно соскучилась по детям и с нетерпением ждет отпуска, когда вся семья снова будет в сборе. К письму Минна приложила записочку для Софи, пообещав прислать ей «Детей воды» преподобного Чарльза Кингсли[28]— книгу, которая, по ее мнению, просто не может не нравиться детям.

Минна немного рассказала о новой должности. Но ни словом не обмолвилась об обстоятельствах, которые оказались очень тягостными. Написала, что, хотя ей и льстит внимание Эдварда, она не думает, что у их отношений есть будущее, поскольку никогда не испытывала чувств к этому мужчине.

Минна долго боролась сама с собой — передавать ли привет Зигмунду в ответ на его приветы? Но, во-первых, это было бы ханжество на грани преступления. А во-вторых, он ничего не написал ей лично, ни строчки, ни письма, ни открытки. Она-то знала, что Зигмунд прекрасно умеет писать письма. На самом деле он был настоящим педантом в эпистолярном общении, со всякими правилами вроде того, что ты должен ответить на письмо в течение двадцати четырех часов. Беда в том, что ее побуждения и желания на сей счет были настолько сложны и противоречивы, что она и сама не знала, чего хочет. Минна по-прежнему не сомневалась, что должна бежать подальше от подобных сложностей. Она решила вообще не упоминать Зигмунда.

Минна опять перечитала письмо, спрашивая себя, как она дошла до такого? И тогда ее захватила одна из первичных человеческих слабостей — гадание «если бы да кабы». А если бы со временем она смогла вернуться? Сумела бы она устоять перед искушением? Вероятно. Но все равно это больше не имеет никакого значения. Минна знала, что теперь не в состоянии перестать его желать.

* * *

Вена, 10 марта 1896 года