В ящике учительского стола лежат ножницы. Ржавые. Словно покрытые кровью. Тьфу, воображение. Хватаю и возвращаюсь к шпингалету – он мне почти как родной.

– Мы уедем, – говорю, ковыряя краску. – Сбежим в Токио. В город бамбуковых небоскребов.

В Японии очень часты и сильны землетрясения, поэтому все дома, даже современные, строятся из бамбука и бумаги. В Японии произрастает редчайший сорт бамбука, чья древесина содержит огромное количество водородных пузырьков. Из этой древесины японцы производят специальные панели и возводят из них невероятные по высоте здания, которым не страшны землетрясения.

– Вот-вот, – подхватываю. – В таком и будем жить. На самом последнем этаже. В одной комнате вдвоем. Только ты и я. Главное – добраться до башни. Даже не так – до ларька. Пивного ларька. Путь в Токио начинается там.

Фантазерка. Сколько раз ты об этом говорила.

Шпингалет поддался, окно распахнулось, и только теперь стало понятно, как отвратительно в заброшенном классе.

– Давай.

Не хочу.

Надежда продолжает лежать на парте.

– Из-за нее? То есть – него? – и не знаешь, как выразиться.

Может быть.

– Вставай! – стучу по парте. – Нечего рассусоливать! – прикидываюсь грозной, а на самом деле не знаю, что делать дальше.

Она неохотно встает.

– Башня, – говорю, – Токио. Башня, Токио.

Нет у меня больше ничего, кроме этих слов. Вообще ничего. Только сила. Тащу ее к окну, заставляю забраться на подоконник и толкаю в спину, отчего она летит вниз. Нет-нет, всё хорошо. Следом я. На волю, в пампасы. Вот только ждут нас там. Но нам всё равно. Свежий воздух опьяняет. Наверное. Внутри бурлит и хочется подпрыгнуть с визгом от полноты чего-то, чему и названия нет, но очень и очень хорошего.

Мы смеемся, мы бежим, держась за руки. Прочь, прочь, туда, где нас ждут. Оттуда, где нас поджидают. Через парк, через дорожки, через кусты, через ограды. Из потного и душного Дивногорска, в котором нет ничего дивного, в просторный и свежий Токио, где пахнет бамбуком, и хотя мы не знаем пока, как пахнет бамбук, но обязательно узнаем, вспомним.

Резкий визг, бибиканье, крик, а потом – толчок в спину такой силы, что я лечу, Надежда летит за мной, мы падаем, обдирая колени, а позади неприятный стук, злой всхлип и вопль:

– Задавили! Женщину задавили, ироды!

10

Содранные колени ужасно болят. Лохмотья содранной кожи, глубокие борозды, набухающие кровью. Ноют ладони, черные от асфальта. Мы сидим на бордюре и смотрим на стоящую поперек дороги машину. Из нее выходит знакомая личность – Роберт. Он смотрит на нас, приложив ладонь ко лбу, потом на лежащую на дороге Маманю. Белые волосы подмокают кровью. Юбка задрана. Нога вывернута.

– Всё в порядке? – спрашивает нас.

Ага. Всё в порядке. Чучело.

Он вытягивает руку с раскрытой ладонью, пятится к Мамане и склоняется к ней. Длинно смотрит.

– Она дышит, – сообщает. – Дышит.

Опускается на колени, трогает ее за плечо. Маманя шевелится и стонет.

Только сейчас я поняла, как мне страшно. Трясутся руки, трясутся ноги, нестерпимо хочется в туалет, хоть в кустики беги. И побежала, если б встала. Но вряд ли получится.

Надежде не лучше. Я чувствую. Она вцепилась в меня до боли. Скрежещу зубами, но терплю. Попытка бегства не удалась. А кто виноват? Как ни крути, а получается – Иванна. Даже здесь она незримо присутствует. Ведь не зря Роберт тут оказался. За ней приехал. Мне так догадывается. После того, как с нее стянули в раздевалке трусы, она пошла в учительскую и позвонила опекуну. А может, его физкультурник вызвал. Не разобрался по пьяни. И позвонил – так и так, не знаю, куда вашего патронажного определить, то ли в мужскую раздевалку перевести, то ли в девчоночьей оставить.

Зачем я об этом думаю? Кто его знает – зачем. О другом мне думать совсем не хочется. О вое сирены. О подъехавшей скорой помощи. О врачах, суетящихся вокруг Мамани и перекладывающих ее на носилки. О милиционерах на мотоцикле с коляской. О Роберте, о чем-то рассказывающем одному из милиционеров, пока другой замеряет всё рулеткой. О Папане, который не обращает внимания на окровавленную Маманю и бежит к нам, а точнее – к Надежде, чтобы ощупать ее, а потом броситься обратно к врачам, но опять же не к Мамане, а лишь для того, чтобы один из них, а лучше все сразу осмотрели Надежду, потому что девочку тоже могло задеть, у нее могло случиться сотрясение мозга, паралич, ступор и всё, что угодно, как вы только не понимаете. И врач, точнее – врачиха идет к нам, присаживается перед Надеждой, и пахнет от нее больницей, да так сильно, что Надежду тошнит себе на колени, до черноты, до желчи.

– Не суетитесь, гражданин, – говорит врачиха, – внешних повреждений у девочки нет. У нее шок. Вы кем ей приходитесь?

– О…тец, – говорит Папаня.

Врачиха смотрит на него, потом на Надежду.

– А кем вам приходится гражданка потерпевшая?

– Жена. Да какое это имеет отношение к делу?! – взрывается Папаня. – Сделайте что-нибудь!

– Что-нибудь мы делать не будем, – говорит врачиха. – Я правильно понимаю, что девочка – дочь гражданки потерпевшей?

– Да-да, вы правильно понимаете, – рвет пуговицы на рубашке Папаня. – Какое это имеет отношение к делу?

– К делу – никакого, а к инструкции – непосредственное, – врачиха достает из кармана стетоскоп, прикладывает его к груди Надежды. – Дыши, деточка. Согласно инструкции я могу посадить в карету скорой помощи только ближайших родственников потерпевшей. Вас, как мужа потерпевшей, и девочку, как дочь потерпевшей. Посмотри на меня, деточка, – врачиха убирает стетоскоп, сжимает лицо Надежды в ладонях, оттягивает пальцами нижние веки.

– Ее стошнило, – говорит Папаня. – У нее сотрясение мозга.

– Хорошо, залезайте в карету. И больше думайте о жене, гражданин муж потерпевшей, у нее положение хуже, чем у девочки.

– Что? Ах да, да, жена, конечно, – он подхватывает Надежду под мышки, ставит на ноги и ведет к карете. – Обязательно, обязательно.

Я идти никуда не собираюсь, но Надежда не отпускает, тащит за собой. И вот мы внутри по бокам носилок. Маманя выглядит плохо – белее собственных волос. Нога так и остается вывернутой.

– Открытый перелом, многочисленные ушибы и ссадины, подозрение на сотрясение мозга… черт, а здесь что? – Врачиха смотрит на подмокающую красным простыню. – Внутреннее кровотечение. Вася, давай быстрее, и сирену включи.

– Постараюсь, – отвечает водитель. – В городскую или лепрозорий?

– Давай в лепру, там сегодня Моисей дежурит.

Машина прибавляет ход. Всё внутри трясется. Маманя стонет. Ей делают укол. Папаня крепко прижимает к себе Надежду, Надежда цепляется за меня, а я смотрю на Маманю. Мне стыдно. Если бы не она, на ее месте лежала Надежда. С вывернутой ногой и серым лицом. И подтекала кровью. Видение настолько ужасно, что зажмуриваюсь и так сижу, пока машина не останавливается, а двери не распахиваются.