– Быстрее, быстрее, – командует врачиха. – И Моисея в операционную, скажите – его случай.

– Он на процедурах, – говорит санитар. – Просил не беспокоить.

– Знаю я его процедуры, – ворчит врачиха. – Живого или мертвого. Лучше даже мертвого – меньше будет сопротивляться, быстрее доедет. А вы – в приемный покой, потерпите.

Маманю уносят. В приемном покое только лавки и мы. Пахнет гнилью. В лепрозории всегда пахнет гнилью. Папаня усидеть не может и бегает от стены к стене.

Это из-за меня, Надежда тихонько всхлипывает.

– Перестань, – говорю. – Ты не виновата.

Она умрет.

– С ней всё будет в порядке, – успокаиваю, но сомневаюсь. Одной Маманей меньше, другой Маманей больше. Кажется, говорю вслух, Надежда отодвигается.

Не смей!

В ответ молчу. Злюсь.

– Где же? Где же они? – Папаня страдает. – Как ты, девочка? Тебя не тошнит? Голова не кружится? Черт, когда они нужны – не дозовешься! Сиди здесь, я сбегаю позвонить!

Никуда он не успел – вошел врач.

– Шиффрин – вы?

– Да-да. Это я! Вы не могли бы осмотреть…

– У вашей жены произошел выкидыш. Кровотечение удалось остановить, так что физически с ней всё будет в порядке. Сейчас ей накладывают гипс на лодыжку, если хотите, я могу вас…

– Выкидыш? – переспросил Папаня. – У Ангелики?

– Хм, она ведь ваша жена?

Папаня сел на лавку, достал из кармана сигареты.

– У меня здесь еще дочь. Она тоже пострадала.

Врач смотрит на нас. Надежда слабо улыбается.

– Хорошо, сейчас пришлю кого-нибудь ее осмотреть, а вы пойдемте со мной, – он берет Папаню под локоток и заставляет встать. – Вы же хотите увидеться с женой? И мне нужно задать пару вопросов.

– Я хочу позвонить, – трепыхается Папаня. – Как вас? Как вас?

– Дятлов. Доктор Дятлов. Не беспокойтесь, я предоставлю вам свой телефон.

Папаня поплелся за Дятловым, но по нему видно, что не горит он желанием встретиться с Маманей.

– А ты, Надежда, никуда не уходи!

Сидим, оглядываемся. Ровно до того момента, как меня стукает: откуда этот Дятлов знает, как зовут Надежду? Папаня ее не представлял. Дочь и дочь. Мне самой становится нехорошо. А вдруг?.. А если?.. Что вдруг и что если, я не очень понимаю. Но тело начинает чесаться. Еще немного, и лепру подхватишь.

– Надо отсюда уходить, – говорю.

Я за нее переживаю, Надежда продолжает сиднем сидеть. Это я, я виновата.

– Чепуха! Если на кого собак вешать, то на меня!

Ты постоянно куда-то бежишь, Надежда на меня не смотрит, коленку ковыряет.

– Ты видела этого Дятлова? – спрашиваю. – У него глаза… у него глаза… как у вивисектора!

Сама не очень понимаю, чего ляпнула. Обычные глаза, в очках.

Вивисектора, не понимает Надежда.

– Ну да, – распаляюсь. – Наемного вивисектора. И пришел он по твою душу, точнее тело. Они специально подстроили! Мерзон около школы ожидал на машине, чтобы тебя похитить, а когда сорвалось, они послали скорую помощь, чтобы нас в лепрозорий заключить. Сама подумай, кого в лепрозории можно вылечить?

Слушаю себя со стороны и завидки берут – вру вдохновенно. Лгать допустимо, но не стоит это оправдывать благой целью. Но в моем случае и цель благая – сбежать из окружающей гнили.

– А твое имя откуда он знает? Никто ведь тебя здесь по имени не называл, – скромно умалчиваю про Маманю, которая могла и назвать и попросить Дятлова позаботиться о Надежде. – Мы в ловушке! Кругом враги! Шпионы! Резиденты!

Ты врешь или неточно рассказываешь, Надежда смотрит на меня глазами, которые невозможно обманывать.

– Чего уж там, – бормочу. – Придумать нельзя. Но! – вспыхивает идея. – Тут Левша где-то обитает! Уже без гвоздя.

Где он обитает, и зачем он нам вообще нужен – дело десятое. Главное – Надежду отсюда вытащить. Не нужно ей здесь находиться. Совсем не нужно. Выглядываю в окошко и натыкаюсь на россыпь домов. Больших и маленьких. Кирпичных и деревянных. А между ними – голая земля. Голая, как мой живот. Белый верх, темный низ. Белая штукатурка, утоптанная почва. И больные. Или наоборот – здоровые, ведь не может так быть, чтобы большинство считалось ненормальным? В халатах с подвернутыми рукавами. С костылями. На деревянных тележках. Место гнили и распада. Хотя окно и закупорено, кажется, что тяжелый запах становится еще тяжелее.

Мне туда не хочется, качает головой Надежда. И я ее понимаю. Но Дятлов пугает больше, чем прокаженные.

У нас тут друг лежит, с гвоздем в носу. Хотя, наверное, гвоздя в носу у него уже нет, но он всё равно должен здесь лежать. Однако нянечка не обращает на нас внимание, даром что мы в халатах. Читает «Смену». На обложке парень возится с заводной машинкой. Шаркаем дальше, удаляясь от приемного покоя. И в чем там покой?

Звонит телефон. Нянечка откладывает журнал:

– Алло? Да-да, на месте. Нет, нормально. Не беспокойтесь. Какие тут могут быть чужие? Опять шуткуете, Вячеслав Константинович, – хихикает. – Тут вот стихи хорошие напечатали, хотите прочитаю? Обязательно посмотрю, проведаю.

Мы в палате. Первой попавшейся. Спиной к нам на кровати сидит Левша и что-то сосредоточенно рассматривает. Дергает плечами. Вошли мы тихо, нас не замечает. Остальные кровати застелены серыми одеялами. Левша стонет. Тяжело дышит.

Что с ним, хватает меня за руку Надежда.

– Последствия, – предполагаю я. Левша напряжен и занят, неловко отрывать. Вдруг испугается?

В палате холодрыга. Демон Максвелла развернулся. Никто ему не мешает. Я делаю шажок, еще. Надежда за мной. Шпионки-партизанки. Зои Космодемьянские.

Левша занят. В воздухе кружатся снежинки. Чертовски холодно. Даже не так – дьявольски холодно. Как в морозилке. И мы, как два овоща. Левша постепенно разворачивается к нам, словно планета Марс. Огромный, нелепый, в пижаме не по размеру, что висит на нем полосатыми складками.

А потом мы видим и замираем. Потому что не знаем, как реагировать. Я, по крайней мере, не знаю. Надежда и подавно. Зажмуриться? Дать обратный ход? Сегодня нам везет на мальчишечье дело. В своей жизни их столько не видела, сколько сегодня. Почему? Потому что Левша теребит себя. Натирает. Слюна свисает с нижней губы до самого естества. Сопли из одной ноздри, из другой торчит вата. Залитый кровью глаз, выпученный, как у коровы. Это я так отвлечься пытаюсь, но взглядом возвращаюсь из путешествия обратно. На работающую руку.

Левше не больно. Левше приятно. Аж вокруг всё леденеет. Будь здесь еще девчонки, было бы проще. Мы бы прыснули в ладошки. Покраснели, глядя друг на друга. Толкались в боки. И говорили тем, кто ничего не понял, что тут и нечего понимать – заниматься мальчикам столь постыдным делом значит наносить вред своему здоровью. А еще от такого шерсть на ладонях растет. Точно говорю! Ведь и сами не без греха. Некоторые. Ночная истома. Всякие там сны. Лежание в ванне, стояние перед зеркалом, когда смотришь на себя со стороны, как на нечто незнакомое.