литературы. Еще, похоже, она со всей очевидностью высвечивает главную беду Имидж-Фикшена: сегодня лучшие образцы этого поджанра – веселые, раздражающие, замысловатые и невероятно поверхностные; они обречены на поверхностность уже одним своим желанием высмеивать ТВ-культуру, чьи насмешки над самой собой и надо всеми ценностями уже заранее поглощают любые попытки высмеять ее. Попытка Лейнера «ответить» телевидению с помощью иронического преклонения слишком легко встраивается в надоевший телевизионный ритуал притворного почитания. Она обречена.

Очень даже возможно, что мое жалобное оплакивание невозможности бунтовать против ауры, которая поощряет и обесценивает любые попытки бунта, больше говорит о моем собственном положении внутри этой ауры и о том, что у меня нет никакого рецепта, чем о том, что американская литература исчерпала свои возможности. Следующее поколение настоящих литературных «бунтарей» в нашей стране вполне может возникнуть в виде какой-нибудь странной группы антибунтарей, прирожденных вуайеристов, тех, кто каким-то образом посмеет отойти от иронического просмотра, кому хватит детской наглости поддерживать словом и делом недвусмысленные принципы. Кто относится к неказистым, старым, немодным человеческим проблемам и эмоциям американской жизни с почтением и убежденностью. Кто сторонится чувства неловкости и модного нынче безразличия. Эти антибунтари, разумеется, устареют даже раньше, чем начнут писать. Они обречены. Они слишком искренние. Очевидные конформисты. Отсталые, старомодные, наивные, анахроничные. Может, в этом и будет вся суть. Может, поэтому они и будут настоящими бунтарями. Настоящее бунтарство, насколько я могу судить, это риск встретить неодобрение. Прежние постмодернистские повстанцы рисковали нарваться на охи и визги: шок, отвращение, возмущение, цензуру, обвинения в социализме, анархизме, нигилизме. Сегодня риски изменились. Новыми бунтарями, возможно, будут творцы, готовые рискнуть тем, что их высказывание заставит читателя зевнуть, закатить глаза, прохладно улыбнуться, толкнуть соседа локтем в ребра, что одаренный иронист будет их пародировать или воскликнет: «Ох, как банально». Готовые рискнуть нарваться на обвинения в сентиментальности, мелодраме. В излишней доверчивости. В мягкости. В желании быть обманутыми этим глазеющим и наблюдающим миром, который страшится взгляда и насмешки больше, чем незаконного лишения свободы. Кто знает. Сегодня самая активная молодая литература и правда похожа на конец конца пути. О том, что это значит, все могут делать свои выводы. Должны. Разве вы не очень рады.

Из одного – многие (лат.).

1990

Может, это и интересно, но повторять не хочется

1

Прямо сейчас суббота, 18 марта, и я сижу в чрезвычайно многолюдной кофейне в аэропорту Форт-Лодердейла, убиваю четыре часа между прощанием с круизным лайнером и рейсом до Чикаго, пытаясь вызвать в памяти некий гипнотический коллаж ощущений из того, что я видел, слышал и делал в результате только что закончившейся журналистской командировки.

Я видел сахарные пляжи и очень синюю воду. Я видел красный костюм в стиле семидесятых с отложными лацканами. Я чувствовал, как пахнет крем от загара, размазанный по десяти тысячам килограмм горячей плоти. Ко мне обращались «mon» в трех разных странах. Я смотрел, как пятьсот обеспеченных американцев танцуют электрик-слайд[141]. Я видел закаты, как будто нарисованные на компьютере, и тропическую луну, больше похожую на неприлично большой свисающий лимон, чем на старую добрую каменную американскую луну, к которой я привык.

Я (очень ненадолго) присоединялся к конге[142].

Надо сказать, мне кажется, эта командировка стала результатом принципа Питера[143]. Одному модному журналу Восточного побережья понравились результаты моей поездки в прошлом году на самую обычную ярмарку штата с задачей написать какое-нибудь бесцельное эссе. И теперь мне предложили эту тропическую синекуру с теми же мизерными требованиями к цели или ракурсу. Но на сей раз было новое ощущение давления: совокупные расходы на ярмарке штата равнялись двадцати семи долларам, не считая местных азартных игр. В этот раз «Харперс» выложил больше трех тысяч долларов, еще даже не увидев ни строчки содержательного чувственного описания. Они всё повторяли – по телефону, по связи суши с кораблем, очень терпеливо, – чтобы я не переживал. По-моему, эти люди из журнала какие-то неискренние. Говорят, им нужна всего-то как бы большая литературная открытка – вперед, обойди Карибы на стиле, расскажешь, что видел.

Я видел очень много реально больших белых кораблей. Я видел стаи мелких рыбок со светящимися плавниками. Я видел парик у тринадцатилетнего мальчика. (Светящейся рыбе нравилось собираться между нашим корпусом и цементом пирса, где бы мы ни причаливали.) Я видел северный берег Ямайки. Я видел и чуял всех сто сорок пять кошек в резиденции Эрнеста Хемингуэя в Ки-Уэсте, Флорида. Теперь я знаю разницу между обычным «Бинго» и «Прайзо» и что значит «лавинный» джекпот в «Бинго». Я видел ручные видеокамеры такого размера, что по ним так и плакала кинотележка, я видел флуоресцентный багаж, флуоресцентные солнечные очки, флуоресцентное пенсне и больше двадцати видов резиновых стрингов. Я слышал стальные барабаны, ел жареные ракушки и смотрел, как женщину в серебряном ламе[144] рвет в стеклянном лифте. Я тыкал пальцем в потолок в ритме 2/4 той же самой диско-музыки, под которую ненавидел тыкать в потолок в 1977-м.

Я узнал, что бывают насыщенные оттенки синего за пределами «очень-очень синего». Я ел больше высокой кухни, чем за всю предыдущую жизнь, – причем ел в ту же неделю, когда узнал разницу между бортовой качкой и килевой качкой. Я слышал, как профессиональный комик без иронии говорит зрителям: «Но серьезно». Я видел фуксиевые купальники, менструально-розовые пиджаки, бордово-лиловые спортивные костюмы и белые лоферы без носков. Я видел таких обаятельных профессиональных блэкджек-дилеров, что так и хотелось броситься к их столу и потратить за блэкджеком все до гроша. Я слышал, как взрослые образованные американские граждане спрашивают на стойке информации для гостей, придется ли лезть в воду для занятий снорклингом, на улице ли проводится стендовая стрельба, на борту ли спит команда корабля и во сколько открывается Полуночный шведский стол. Теперь я знаю точную миксологическую разницу между «Скользким соском» и «Пушистым пупком». Я знаю, что такое «Коко-локо»[145]. За одну неделю я побывал объектом более полутора тысяч профессиональных улыбок. Я два раза обгорал и облезал. Я стрелял по тарелочкам в море. Этого достаточно? На тот момент мне казалось, что недостаточно. Я ощутил весь мешковатый вес субтропического неба. Я десяток раз подскакивал под оглушительный сигнал круизного лайнера, подобного метеоризму богов. Я усвоил азы маджонга, видел двухдневный кон в контрактный бридж, научился надевать спасжилет поверх смокинга и проиграл в шахматы девятилетней девочке.

(Вообще-то, скорее я стрелял в сторону тарелочек в море.)

Я торговался за побрякушки с голодающими детьми. Теперь я