хоть какой-то смысл из потоков сигнала. Гилдер сказал бы, что их мрачный взгляд устарел, а метафора заражена недостатками транзистора: «Во всех сетях проводов и коммутаторов, за исключением сетей на микрочипе, сложность растет экспоненциально с числом взаимосвязей, [но] в кремниевом лабиринте технологии микрочипа… эффективность, а не сложность растет как квадрат числа взаимосвязей». Вместо бессмысленной телевизионной культуры, тонущей в мусорных образах, Гилдер предсказывает телекомпьютерную (ТК) культуру, которая все исправит, потому что у зрителя будет гораздо больше выбора и контроля над тем, что он хочет… эм-м… увидеть? Псевдоиспытать? Намечтать?

Ужасно нереалистично полагать, будто расширение выбора само по себе решит проблему наших телевизионных оков. Появление кабельного телевидения, которое увеличило возможности выбора с 4–5 до 40+ вариантов синхронизации, не особо ослабило хватку телевидения на массовых умонастроениях. Похоже, Гилдер видит надвигающимся прорывом 1990-х годов переход зрителя от пассивного получения факсимиле опыта к активному манипулированию факсимиле опыта. Стоит поставить под сомнение определение телевизионной «пассивности» Гилдера. Его новая технология действительно положит конец «пассивности простого приема данных». Но ТК вряд ли повлияет на пассивность Аудитории, на молчаливое согласие, присущее всей культуре просмотра.

Привлекательность просмотра ТВ всегда была связана с фантазией. И современное ТВ добилось серьезных успехов в создании у зрителя фантазии, что он может подняться над ограничениями индивидуального человеческого опыта, что он может оказаться внутри экрана, стать имаго, «кем угодно, где угодно»[138]. Поскольку ограничения человека включают некий лимит на количество впечатлений, возможных в отдельный период времени, можно утверждать, что крупнейшие «достижения» телевизионных технологий последних лет не более чем поощряли эту фантазию о побеге из определяющих границ человеческого бытия. Кабельное расширило вариативность выбора вечерних реальностей; ручные пульты дистанционного управления позволяют мгновенно перескакивать из одной реальности в другую; видеомагнитофоны дают возможность сохранять опыт в эйдетической памяти и затем заново переживать его в любое время без потерь и каких-либо изменений. Эти технические достижения бодро продавались и привели к увеличению средней дозы ТВ-просмотров, но абсолютно точно не сделали телевизионную культуру США менее пассивной или циничной.

Конечно же, главный недостаток большой фантазии телевидения в том, что это лишь фантазия. Как Особое Угощение мой выход за пределы настоящего жизненного опыта – это круто. Но если Особое Угощение становится постоянной диетой, моя собственная реальность по сравнению с ним начинает казаться менее привлекательной (потому что я просто Дэйв, с кучей ограничений и лимитов), и сам я уже не вписываюсь в эту реальность (потому что большую часть времени притворяюсь, что я не в ней), и еще сильней становится зависимость от устройства, позволяющего сбежать от того, что именно эскапизм и сделал таким неприятным.

Сложно понять, как, в соответствии с сотериологией Гилдера, увеличение «контроля» над высококачественными фантазиями облегчит мою зависимость, которая стала важной частью моих отношений с ТВ, или бессильную иронию, с помощью которой мне приходится притворяться, что зависимости нет. Неважно, «пассивен» я или «активен» как зритель – мне все еще приходится цинично притворяться, потому что я все еще зависим, потому что в реальности моя зависимость связана с конкретными шоу или телеканалами примерно так же, как зависимость морфиниста – с турецким «флористом» или «марсельским чистым». В реальности моя зависимость – это зависимость от фантазий и изображений, которые их поддерживают, а следовательно, от любой технологии, что может сделать изображения доступными и фантазийными. Спору нет: мы действительно зависимы от технологий образа, и чем лучше технология, тем сильнее мы подсаживаемся.

В радужном прогнозе Гилдера заложен тот же парадокс, что скрывается во всех формах искусственной оптимизации. Чем лучше оптимизирован посредник (см., например, бинокли, усилители, графические эквалайзеры или «движущиеся картинки, с трудом отличимые от реальности»), тем более прямым, ярким и реальным опыт кажется, т. е. тем более прямыми, яркими и реальными становятся фантазия и зависимость. Экспоненциальный всплеск массы телевизионных изображений и соразмерное увеличение моей способности их выреза́ть, вставлять, увеличивать и комбинировать по своему хотению приведут лишь к тому, что мой интерактивный ТК станет более мощным усилителем и активатором фантазий, моя зависимость от фантазий только окрепнет, а реальный опыт, который ТК предлагает заменить более привлекательным и управляемым симулякром, будет казаться все более бледным и фрустрирующим, и я стану еще более зависимым от мебели. Выкручивание количества вариантов до максимума с помощью новейшей технологии абсолютно ничего не исправит, пока в американской культуре невозможно всерьез задуматься об источниках понимания сравнительной ценности, руководствах о том, почему и как выбирать между опытом, фантазиями, убеждениями и пристрастиями. Эм-м, а попытки докопаться до сути и научиться видеть ценность – разве не это раньше было целью литературы? Но кто же будет всерьез заниматься такими вещами в экстатическом послетелевизионном мире, где можно взаимодействовать с Ким Бейсинджер?

О господи, я только что перечитал свою критику Гилдера. Что он наивен. Что он плохо замаскированный апологет корпоративных интересов. Что в его книге есть реклама. Что за его футуристическими фантазиями стоит все то же американское старое старье, из-за которого мы и оказались в этом телевизионном бардаке. Что Гилдер сильно недооценивает неразрешимость бардака. Безнадежность бардака. Нашей доверчивости, усталости, отвращения. Я читал Гилдера сардонически, отчужденно, в депрессии. Я пытался выставить его книгу нелепой (а она нелепа, но тем не менее). Я читал Гилдера телевизионным способом. Я внутри этой ауры.

Ну что ж, хотя бы сам старый добрый Гилдер неироничен. В этом смысле он как глоток свежего летнего воздуха в сравнении с Марком Лейнером – молодым копирайтером и автором медицинских рекламных объявлений, чей роман «Мой кузен, мой гастроэнтеролог» сегодня самая модная книжка хипстеров и студентов со времен «Источника»[139]. Роман Лейнера иллюстрирует собою третий вариант литературного ответа на нашу проблему. Ведь, конечно, молодые американские писатели могут «решить» проблему ловушки телевизионной ауры так же, как французские постструктуралисты «решают» собственные безнадежные затруднения с Логосом. Мы можем решить проблему, воспев ее. Подняться над массовым ангстом, встав перед ним на колени. Стать почтительно ироничными.

«Мой кузен, мой гастроэнтеролог» – новаторский роман, но не сам по себе, а в сравнении. Это метедриновое соединение поп-пастиша, небрежного хай-тека и ослепительной телевизионной пародии, слепленное из сюрреалистичных сопоставлений, написанных анаколуфом монологов и бешеного монтажа, обрамленное беспощадной иронией, задуманной так, чтобы ее неистовый тон казался непочтительным, а не отталкивающим. Хотите стеб над коммерческой культурой?

Меня только что уволили из «Макдональдса» за то, что я отказался носить килт во время недели запуска в производство их нового сэндвича «Макхаггис».

он берет в руки «das plumpe