зубастые иронисты лучше всего раскрываются на коротких дистанциях. Мне всегда было очень смешно слушать иронистов на вечеринках, но уходил я обычно с ощущением, что пережил несколько радикальных хирургических операций. А если проехать в компании одаренного ирониста через страну или за один присест прочесть трехсотстраничный роман, наполненный сплошной модной сардонической усталостью, в конце концов почувствуешь себя не только опустошенным, но и даже… угнетенным.

Вспомните на секунду бунты и перевороты в странах третьего мира. Бунтари в странах третьего мира очень хороши в том, что касается разоблачения и свержения коррумпированных, лицемерных режимов, но уже не так хороши, когда речь идет о мирских, не-нигилистских задачах вроде установления более качественной альтернативы власти. На самом деле победившие бунтари отлично используют свои бунтарские способности лишь для подавления будущих бунтов – иными словами, они становятся лучшими тиранами.

И будьте уверены: ирония нас тиранит. Причина, почему наша всепроникающая культурная ирония одновременно такая могущественная и такая бессмысленная, заключается в том, что ирониста невозможно припереть к стенке. Американская ирония зиждется на предпосылке «на самом деле я говорю не всерьез». Так что же хочет сказать ирония как культурная норма? То, что говорить всерьез невозможно? Что как бы ни было жалко, что это невозможно, но пора уже взрослеть? Скорее всего, как мне кажется, сегодняшняя ирония в конечном счете говорит: «Как же невероятно банально спрашивать, что́ я могу сказать всерьез». Любой, кому хватит еретической наглости спросить у ирониста, за что же он сражается, покажется истеричкой или занудой. И в этом и заключается угнетающее воздействие институализированной иронии, слишком успешного бунтаря: способность запретить вопрос, не обращая внимания на его предмет, – это и есть тирания. Это новая хунта, которая тот самый инструмент, что позволил разоблачить врага, использует для того, чтобы обезопасить саму себя.

Вот почему усталый цинизм, с которым наши образованные друзья-телеголики доказывают свое превосходство над ТВ, выглядит так жалко. И вот почему пишущий гражданин нашей телевизионной культуры сегодня по уши в дерьме. Что делать, когда постмодернистский бунт превращается в поп-культурную институцию? Ибо это, конечно, второй ответ на вопрос, почему авангардная ирония и бунт стали разбавленными и порочными. Их поглотил, опустошил и перегруппировал тот самый телевизионный истеблишмент, против которого они изначально и выступали.

И не сказать, чтобы телевидение было в чем-то виновато. Только в неумеренном успехе. В конце концов, это и есть работа ТВ: оно распознает, декодирует и заново представляет то, что, как ему кажется, американская культура хочет видеть и слышать о себе самой. Одновременно никто и все виноваты в том, что телевидение стало пожинать бунт и цинизм в качестве модного высококлассного imago populi[137] бэби-бумеров. Но это был сомнительный урожай: формы нашего лучшего бунтарского искусства стали всего лишь жестами, глупостями – не только бесплодными, но и извращенно порабощающими. Даже сама идея бунта против корпоративной культуры может ли сохранять смысл, если компания «Крайслер» рекламирует пикапы с помощью призыва «Бунт „Доджа“»? Как вообще стать подлинным иконоборцем в мире, где «Бургер Кинг» продает луковые кольца со слоганом «Иногда правила надо нарушать»? Как автору Имидж-Фикшена, пародирующему телевидение как корыстное коммерческое предприятие, надеяться убедить людей критично относиться к телевизионной культуре, когда «Пепси», «Субару» и «ФедЭкс» в рекламных роликах уже сами изображают себя корыстными и делают на этом большие деньги? Это почти урок истории: я начинаю понимать, почему самым большим страхом американцев на рубеже веков были анархисты и анархия. Потому что если анархия действительно победит, если беззаконие станет законом, тогда протест и перемены будут не просто невозможными, но бессмысленными. Это как голосовать за Сталина: ты голосуешь за то, чтобы голосования больше не было.

Так что вот непростая задачка для американского писателя, который дышит в нашей культурной атмосфере и считает себя наследником всего того, что было правильным и ценным в авангардной литературе: как бунтовать против телевизионной эстетики бунта, как пробудить в читателях осознание того, что наша телевизионная культура стала циничным, нарциссистским и в основе своей пустым феноменом, когда телевидение постоянно прославляет именно эти качества и в самом себе, и в зрителях? Это те самые вопросы, которыми бедняга ученый-пополог задавался в 1985-м в отношении Америки – этого самого фотографируемого амбара:

– Каким был амбар до того, как его сфотографировали? – сказал Марри. – Что он собой представлял, чем отличался от других амбаров, чем на них походил? Мы не можем ответить на эти вопросы, потому что прочли указатели, видели, как эти люди делают снимки. Нам не удастся выбраться за пределы ауры. Мы стали частью этой ауры. Мы здесь, мы сейчас.

Казалось, это приводит его в безмерный восторг.

Конец конца пути

Какие же тогда сегодня возможны варианты литературного бунта против телевизионной коммерциализации? Один из самых очевидных – стать реакционером, фундаменталистом. Объявить злом современные телевидение и культуру, отвернуться от этого затянутого в спандекс бардака и провозгласить старые добрые дошестидесятнические ценности Хью Бомонта и буквальных прочтений Старого и Нового Заветов, быть против абортов, против фторидов, стремиться к допотопности. Проблема тут в том, что у тех американцев, какие выбрали этот путь, похоже, одна монобровь через весь лоб, и костяшки пальцев волочатся по земле, и реально повышенная волосатость, и в целом они кажутся просто идеальной толпой, над которой так и хочется подняться. Кроме того, приход к власти Рейгана/Буша/Гингрича показал, что лицемерная ностальгия по доброму, нежному и христианскому псевдопрошлому – это тоже средство манипуляции в интересах корпоративного коммерциализма и пиар-имиджа. Большинство из нас все же выберет нигилизм, а не неандертализм.

Другой вариант – принять несколько более просвещенный политический консерватизм, который освобождает и зрителя, и телесети от любого соучастия в обидном стазисе телевизионной культуры и винит во всех связанных с ТВ проблемах некие исправимые изъяны технологий. Здесь появляется медиафутуролог Джордж Гилдер, старший научный сотрудник Института Гудзона и автор книги «Жизнь после телевидения: грядущая трансформация медиа и американской жизни» («Life after Television: The Coming Transformation of Media and American Life»). Самое потрясающее в его книге то, что в ней есть реклама. Опубликованная в серии «Общая проблематика» в издательстве Whittle Direct Books, находящемся в ноксвиллском центральном офисе Federal Express Inc., эта книга в твердом переплете продается всего за 11 долларов, включая пересылку, она большая и достаточно тонкая, чтобы хорошо смотреться на журнальных столиках у менеджеров, и каждую ее пятую страницу целиком занимает очень красивая реклама «Федерал экспресс». Кроме того, это, скорее, художественное произведение плюс душераздирающая драматизация того, почему антителевизионные консерваторы, – мотивированные простыми