Всем остальным, не входившим в число аристократии и знати, Франц Шмидт отказывал в прямой зависимости репутации от социального статуса. Особенно настороженно он относился к попыткам ремесленных гильдий укреплять свое влияние за счет поношения людей, занятых в позорных профессиях или вообще их не имеющих. С самого начала Франц хорошо понимал, что обучение так называемому почтенному ремеслу и занятость в нем сами по себе еще не делали человека почтенным. Поэтому, хотя он и принимал бытовавшую систему идентификации, согласно которой каждый преступник в его дневнике обозначен по профессии – «скорняк», «крестьянин» или «волочильщик проволоки», – он никогда не заявляет в отношении ремесел или гильдий, что они почтенны. Само это слово, «почтенный», употребляется им только в отношении знати или патрициев, а его антоним «бесчестный» в дневнике и вовсе отсутствует. Для Франца ремесло, подобно месту рождения или имени, служило лишь нейтральным способом обозначения человека в системе координат. Формальная идентичность такого рода не является для него характеристикой личности, хорошей или плохой, так что даже при описании, скажем, серийного убийцы Никеля Швагера он использует лаконичное «каменщик»[213].

Различение Францем социального статуса и репутации часто проявляется в том, как он сочетает профессиональную и преступную идентичности людей, когда, например, пишет о человеке так: «лавочник и убийца», «кавалерист… и вор», «коробейник и вор» или, более впечатляющее, «кровельщик… вор и плут в играх, который также взял трех жен». Эта тенденция становится особенно заметной в первые годы жизни Франца в Нюрнберге, хотя иногда он бывал непоследователен, например когда идентифицировал Георга Гетца как «[городского] стрелка, вора и блудника», а позднее просто как «стрелка» – упущение вполне понятное, учитывая спонтанную природу ведения им дневника[214]. (Ведь маловероятно, чтобы Гетц, в итоге обезглавленный, умерил свою охочесть до воровства и распутных женщин за время между первым и вторым вынесенными ему приговорами.) Растущее предпочтение Франца к сложным характеристикам – «Михель Гемперляйн, мясник, наемник, убийца, грабитель и вор» – также свидетельствует об осознании взрослеющим палачом того, что старый порядок идентификации посредством одного лишь ремесла не имеет смысла для составления морального портрета[215].

Те немногие случаи, когда Франц описывает преступников исключительно с точки зрения их преступлений, еще больше раскрывают его собственные взгляды на этику и характер: «убивица детей» (детоубийство), «поджигатель» или «еретик» (для случаев инцеста и скотоложства). В отличие от простого блуда или даже убийства, преступления такого рода полностью затмевают собой все другие аспекты личности индивида в сознании палача. Таким же образом лица, ставшие профессиональными преступниками, иногда определяются им исключительно по избранной профессии – «вором» или «разбойником», что вряд ли можно назвать ценностно-нейтральными выражениями.

Нежелание Франца ассоциировать социальный статус и репутацию, очевидно, во многом было связано с его собственной ситуацией. Даже само обращение «Майстер Франц» способно было унизить Шмидта в глазах других до уровня его одиозного ремесла. Однако в целом имя человека мало что может сказать о его личности, не говоря уже о репутации. Имена знати и патрициев, конечно, были, как правило, самоочевидными, особенно когда в дневнике они сопровождаются такими выразительными дополнениями, как «благородный» или «Его Превосходительство». Еврейские имена также было легко идентифицировать, поскольку обычно они включали имена на иврите (например, Моше или Моисей) и фамилии, данные в качестве ярлыка (такие как Юдт, то есть «еврей»). В других случаях имена сами по себе мало что способны были сказать. Протестантская женщина получала имя в честь Девы Марии или католической святой, башмачник носил фамилию Фишер (с немецкого буквально – «рыбак»), а Франкфуртеры были семьей нюрнбергских старожилов. Очевидно, что в реальной жизни в зависимости от места одни фамилии могли имели больший вес, чем другие, но даже фамилии многих нюрнбергских патрициев всплывали в списках бедноты и в судебных отчетах.

Единственным исключением из этой неопределенности служили клички или псевдонимы. Не каждый, у кого они были, непременно занимался темными делами, но практически все люди с сомнительной репутацией имели по крайней мере одну альтернативную идентичность. Почти все малолетние воры, с которыми сталкивался Майстер Франц, став профессиональными преступниками, приобретали броские уличные имена: Ганс Лягушка, Черный Пекарь, Красный Ленни, Живчик, Крюк, Пройдоха. Популярные прозвища могли быть основаны на профессиях (Лавочник, Каменщик, Пекаренок), географии происхождения (Швейцарец, Кунц-из-Поммельсбрунна), предпочтениях в одежде (Зеленый Колпак, Кавалер Ганс, Георг Перчатка), или их сочетаниях (Лодырь-Башмачник, Лесник-из-Лауфа, Чернявый-из-Байерсдорфа). Они могли быть комичными (Куриная Ляжка, Кролик, Улитка), снисходительными (Болтун, Барт Заика, Парнишка) или даже оскорбительными (Клоп-Вонючка, Вороний Корм). В ту несомненно менее толерантную эпоху многие клички часто фокусировались на внешности человека – Остроголовый, Долговязый Кирпичник, Красный Петер, Тощий Георг, Толстячок – или на моментах личной гигиены, например Грязнуля[216]. Кличка также могла обыгрывать данное при рождении имя, как это было в случае с Катериной Швертцин (от немецкого «черная»), которая была известна под кличкой Угольщица[217]. Но независимо от своей этимологии прозвища служили исключительно практической цели: они позволяли избежать путаницы в обществе, которое полагалось всего на несколько имен (в особенности на имя Ганс).

Для опытного нюрнбергского палача само наличие прозвища часто указывало на связь с «развязным обществом», если не с преступным миром. Не так выраженно, но для большинства современников клички несли на себе социальную стигму – в зависимости, конечно, от своего содержания. По понятным причинам люди настороженно относились к таким подчеркнуто агрессивным прозвищам, как Ганс Наемник или Ножны, и начинали беспокоиться за свой кошелек, когда их представляли Хитряге-Кожевнику или Восьми Пальцам. Для женщин число возможных социальных или рабочих ролей резко снижалось, как только их прозвищами становились Игривая Киска, Пушистая Катрин, Шлифовалка или, что еще хуже, Дырка Анни[218]. Без сомнения, Майстер Франц знал о нескольких нелестных или по меньшей мере оскорбительных прозвищах и для самого себя, но он не решился сохранить их для потомков.