Тем не менее независимо от уровня вовлеченности в преступную деятельность женщина с дурной репутацией определялась главным образом девиантностью сексуального поведения. Одним словом, Франц и его современники могли изменить репутацию любой женщины, просто подозревая ее в распущенности, и это работало куда эффективнее, нежели клеймо «проказника» или «развратника», поставленное на мужчине. Профессиональные проститутки, «солдатские жены» и другие «свободные женщины» (многие из которых являлись жертвами изнасилования или инцеста) регулярно возникают в дневнике палача, каждую из которых он именует «грязной уличной шлюхой», «шлюхой-воровкой» или просто «шлюхой»[226]. Подобно мужчинам, которые избивали своих матерей или поносили свое начальство, женщины, предположительно спавшие со всеми подряд, автоматически подозревались в совершении еще более тяжких преступлений. Иногда мы встречаем составные обозначения в дневнике Франца – «три дочери горожан и шлюхи», «дочь паяльщика и шлюха», «повариха и шлюха», даже «жена стрелка и шлюха», но чаще такие женщины утрачивают в памяти палача любые другие идентичности, включая даже сами имена[227].

Озабоченность Реформации сексуальными отклонениями делала всех женщин – и замужних, и незамужних, и овдовевших – все более уязвимыми для обвинений в распущенности, имевших разрушительные последствия. В наихудших сценариях это служило одним из ключевых доказательных факторов в делах о колдовстве и детоубийстве – двух основных причинах казни женщин в раннее Новое время. Чаще всего любая обнаруженная внебрачная активность женщины приводила к ее порке и изгнанию, а в нескольких редких случаях, обычно усугубляемых воровством, – к казни. В то время как женщины в целом составляли лишь 10 процентов лиц, казненных Францем за всю его карьеру, на их долю приходилось 80 процентов всех, кого он заковывал в колодки, а затем «с поркой изгонял из города» за сексуальные преступления[228].

Франц хорошо осознавал наличие двойных стандартов для мужчин и женщин, отмечая в дневнике, что мужчины, осужденные за сексуальные проступки, получали меньшие наказания, нежели женщины, в том числе и за инцест[229]. И все же, кажется, его более забавляют, чем вызывают сочувствие цитируемые им строки, которые нацарапал на церковной стене обезумевший муж женщины, казненной за «разврат и распутство… с 21 женатым мужчиной и юношами», включая родного отца и сына: «Отец с сыном должны быть наказаны, как и она, и сводники тоже. И в ином мире я буду взывать и молить императора и короля, потому как нет справедливости. Я, несчастный человек, страдаю, хоть и невиновен. Прощайте, и спокойной ночи!»[230]. Для нюрнбергского палача каждый является продуктом его поступков, и если они включают в себя «потерю чести [то есть девственности] с наемником пять лет назад» и «троих ублюдков», то перед ним, несомненно, «шлюха»[231].

Но особенно удивительным для того времени (и для благочестивого лютеранского палача) является то, что момент религиозной идентичности оставался абсолютно нейтральным фактором при оценке Францем Шмидтом личной репутации и характера. Он не проявляет открытой враждебности по отношению к католикам, которых казнил (и которых он никогда не называл папистами), отмечая лишь особые молитвы или просьбу о причастии на эшафот[232]. Ганс Шренкер (он же Лодырь) нахально пытался использовать свою католическую веру в качестве основания для отсрочки казни, прося на эшафоте разрешения на «паломничество… к своему духовнику, после чего он вернулся бы (его просьбу отклонили)». Редко используемые Шмидтом слова «еретик» и «безбожник» относятся к конкретным поступкам осужденного, а не к его или ее религиозному вероисповеданию[233].

Даже евреи, которые в Хофе на протяжении всей юности Франца каждую Страстную пятницу подвергались ритуальному унижению и которым было официально запрещено находиться в Нюрнберге с 1498 года, чаще упоминаются в дневнике с сочувствием, как жертвы казненных воров или грабителей, нежели как преступники[234]. Когда Майстеру Францу было приказано публично задушить (из милости) шпиона и вора Моисея, еврея из Отенфосса, Шмидт педантично отмечает, что «прошло 54 года с тех пор, как казнили еврея (по имени Амбзель)». Нет никаких упоминаний о выдвигаемых современными антисемитами обвинениях в «загрязнении крови» или о возможности какого-либо более серьезного, чем порка, наказания для Гая Юда, осужденного за то, что он «гонялся за христианскими женщинами и хватал их сзади, в своем распутном намерении изнасиловать, и все время принуждал их из наглости, чтобы они удовлетворяли его природу». Юлий Кунрад – обратившийся в христианство еврей, имевший нескольких влиятельных покровителей, включая епископа Вюрцбургского, – также получил стандартную порку и изгнание за двоеженство и внебрачные связи, хотя у него был еще и внебрачный ребенок с «обычной шлюхой [христианкой] … до его крещения». Когда позднее в том же году (теперь он называл себя Кунрадом из Райхензаксена) его казнили за ограбление, многочисленные кражи и убийство, Шмидт не комментирует его религиозную принадлежность, за исключением того, что на эшафоте он «не принял [лютеранского] причастия и желал [совершить его] в католическом духе»[235].