Конечно, такая оживленная метрополия, как Нюрнберг, была заполнена переселенцами, некоторые из которых проживали здесь десятилетиями. Сама по себе такая идентичность не была обременительной, особенно для выходцев из низших слоев общества. Но усугубляла ли аура чужеземца изоляцию Франца? Что он считал своим домом? Мы не знаем ответов на эти вопросы. «Молодой палач из Хофа» уже много лет не жил в своем родном городе и не проявлял ни малейших колебаний, наказывая злоумышленников из Хофа, некоторых из которых, возможно, даже знал лично. Но точно так же он не выражал никакой привязанности к городу на Пегнице, где служил теперь[207]. Лишь проработав десять лет в Нюрнберге, он начинает употреблять такие выражения, как «наш город» или «убийство сына одного из наших граждан», и даже после того, как стало очевидно, что его оставляют в городе на всю жизнь, подобные признаки верноподданичества довольно редки в его дневнике[208]. Превращение «палача из Хофа» во «Франца Шмидта из Нюрнберга» потребовало немало времени, терпения и более ощутимых признаков взаимного признания в его отношениях с отцами города.

Социальное положение, основанное на семейной и профессиональной преемственности, очевидно, осознавалось молодым подмастерьем как значительная проблема. Здесь интерпретация Францем понятий чести и статуса выглядит одновременно близкой и чуждой современным представлениям. Хотя сам он является жертвой приказа своенравного маркграфа, перевернувшего жизнь его семьи, тем не менее Франц не только принимает идею привилегий высшего сословия, но и глубоко верит в ее святость. Он постоянно пишет о своих превосходящих его в социальном отношении начальниках с благоговением, которое обнаруживает нечто большее, нежели простую привычку или предосторожность человека, понимающего, что его слова могут быть прочтены нанимателями. Когда Франц описывает случаи, в которых преступник из низшего класса вредит патрицию или человеку знатного происхождения, он часто кажется столь же оскорбленным этим наглым нарушением сословных границ, сколь и самим преступлением. Например, он заметно возмущен тем, что виртуозный мошенник Габриэль Вольф имеет наглость обманывать богатых и высокородных жителей Нюрнберга и других городов[209]. В другой записи он просто кипит от негодования, описывая убийцу «дворянина и солдата Альберния фон Визенштайна» такими словами: «Доминик Корн, отпрыск горожанина, наемник, сын шлюхи и трактирщика»[210].

Многим из нас, живущим в эпоху после Великой французской революции, трудно понять ту, по всей видимости, глубокую веру Майстера Франца во врожденное превосходство богатых и знатных людей. Наша современная культура зависти предполагает, что унаследованные богатства и привилегии других могут возмущать или быть желанны, но, конечно, никак не уважаемы за предопределенность их Богом. Однако для Шмидта и его современников иерархия, основанная на происхождении, воспринималась как естественная сила, подобно погоде или чуме, – капризная, даже разрушительная, но неизбежная. Неудивительно, что Майстер Франц разделял этот статус-кво. В конце концов, он служил одним из ключевых хранителей такого стратифицированного общества и полагал, что ему хватит ума и решимости достичь своих социальных целей в его пределах. Цена этого была не так уж мала: молодой палач ежедневно страдал от напоминаний о его низком статусе. Диапазон их колебался от случайно проявленной пренебрежительности или завуалированных оскорблений до официального отлучения от всех праздников, танцев, процессий и других публичных собраний, за исключением тех, что были непосредственно связаны с его сомнительной профессией. Люди, с которыми он работал в рамках уголовных дел, – городской врач, члены магистрата, ведущие следствие, судебный нотариус – не могли открыто общаться с ним на улице или выказывать какие-либо другие признаки социальной близости. Эти и другие унижения Майстеру Францу необходимо было просто перетерпеть, и он, вероятно, относился к ним как к неизбежной участи своего специфичного общественного положения. Испытывал ли он при этом гнев, стыд или отчаяние – известно только ему одному.

Хронист изобразил совершенную в 1605 году казнь Никлауса фон Гюльхена, нюрнбергского тайного советника, осужденного за растрату и другие преступления (1616 г.). На самом деле Гюльхен не стоял на коленях, а сидел в «кресле правосудия»

Драматичный инцидент, случившийся позже в карьере Франца, показывает глубину его врожденного уважения к власти и высокому происхождению. В декабре 1605 года благородный тайный советник доктор Никлаус фон Гюльхен (записанный Францем в дневник как Гильген) был осужден за мошенничество и обман многих известных нюрнбержцев и самого города, что стало самым громким правительственным скандалом за предшествующие сто лет. Несмотря на то что Гюльхен был приговорен к смерти, он получил все привилегии первоклассной казни: удобную камеру в башне Лугинсланд, а не в Яме, специальное питание, освобождение от пыток во время допроса (благородное право non torquendo), достойную смерть от меча и погребение на его семейном участке кладбища Святого Иоанна[211]. Глубокое отвращение Франца просто бурлит в длинном отрывке, посвященном различным злодеяниям Гюльхена, в том числе нарушению его клятвы тайного советника, консультированию противостоящих сторон во многих делах, хищениям из городской казны, разбазариванию муниципальных запасов пива и вина, пяти детям, рожденным от него служанкой его жены, изнасилованию его собственной служанки, попытке изнасилования одной невестки и подкупа другой, чтобы вступить с той в длительную связь, обману многих патрицианских и знатных семей и выдаче себя за доктора с помощью фальшивой печати. Как и в случае с прирожденным мошенником Габриэлем Вольфом, Гюльхен с легкостью злоупотребил своим привилегированным положением и опозорил честь семьи, что особенно возмутило нюрнбергского палача, видевшего в этом особое кощунство. И все же магия высокородства возобладала и здесь. Майстер Франц лично отправляется в камеру к осужденному дворянину, чтобы обсудить с ним выбор подобающего для казни гардероба. Правда, в конце концов терпению начальников Шмидта пришел конец и они выдали Гюльхену длинный траурный плащ и шляпу из муниципальной оружейной. Во время публичного шествия к «креслу правосудия» приговоренный с королевским апломбом начищал эту шляпу, будучи сам драпирован изящным черным шелком[212].