Возможно, поначалу молодой палач продолжал делить жилплощадь со своей недавно овдовевшей сестрой и ее пятью детьми. Но такое положение, вероятно, не могло продолжаться после его свадьбы с Марией и уж точно после рождения их первого ребенка, мальчика по имени Вит, 14 марта 1581 года. В отличие от детей большинства палачей, Вит был немедленно крещен в церкви Святого Зебальда, как и все последующее потомство Шмидта. Было ли существенным, что Франц решил не называть своего старшего сына, а в дальнейшем и никого из его братьев в честь их деда Генриха, выражая так распространенным в то время способом почтение? Возможно, он рассчитывал на будущее покровительство со стороны нанимателя своего отца, бамбергского епископа Файта, чье имя было немецкой формой имени «Вит»? Или Шмидт, несмотря на свою протестантскую веру, тайно почитал святого Вита – покровителя врачевания, которое было смежной профессией палачей? Эти соображения Франца остаются нам недоступны. Причина, по которой он дал имена двум следующим детям, не представляет такой загадки, поскольку Маргарита (крещена 25 августа 1582 г.) и Йорг (крещен 2 июня 1584 г.) входили в число самых популярных имен тех лет.

Став отцом семейства (Hausvater) и обеспеченным мастером, Франц Шмидт наконец обрел социальную базу для своего стремления к респектабельности. Однако это достоинство, которое его начальство пыталось придать публичному образу палача, было бы невозможно без постепенных изменений, происходивших в городе на протяжении предшествующего Францу поколения. Некоторые особо неприятные и бесчестящие обязанности палача, такие как надзор за муниципальным борделем (который был закрыт по настоянию протестантских реформаторов в 1543 г.), давно устарели. Другие задачи были перепоручены еще более сомнительным личностям, в частности работы по уборке улиц и вывозу мусора отошли под контроль двух высокооплачиваемых «навозных начальников», работавших по ночам[187].

Главный помощник палача, называемый в Нюрнберге Львом (Löwe, от искаженного lêvjan – средневекового слова для обозначения судебного пристава), будет играть особенно важную роль, помогая Францу достичь респектабельной жизни. За отдельную плату Лев охотно брал на себя бóльшую часть социальной стигмы, которую ранее палачи были вынуждены нести сами. Первоначально занимавшийся только транспортировкой осужденных, при Шмидте Лев взял на себя заботы по сжиганию тел самоубийц, избавлению от мертвых животных и утилизации испорченной пищи, масла и вина (которые он обычно сбрасывал в Пегниц). Он также вручал повестки в суд и помогал палачу во всех пытках, порках и казнях, иногда выступая как его заместитель[188]. Но главное, что Лев служил буфером между Майстером Францем и многими порочащими людьми, связанными с его профессией: живодерами, кожевниками, могильщиками, тюремщиками и особенно городскими стрелками, прославившимися своей жестокостью и коррупцией в качестве городского полицейского патруля.

Франц, очевидно, имел хорошие рабочие отношения со своими Львами, сменив, на удивление, лишь двух за 40 лет службы в Нюрнберге. Ветеран Августин Амман уже имел 13 лет стажа, когда начал помогать новому молодому палачу, и оставался в этой роли вплоть до своей отставки (или смерти) в 1590 году. Его преемник, Клаус Колер, служил всю оставшуюся часть карьеры Шмидта и даже успел три года поработать со следующим палачом до самой своей смерти в 1621 году[189]. Без сомнения, все это говорит о прочной профессиональной связи между Шмидтом и Львами. В конце концов, он каждый день проводил многие часы рядом со своим помощником, больше чем с кем бы то ни было, за исключением, возможно, членов его семьи. Более того, их работа – тяжелая физически, требующая социальной чуткости и носившая публичный характер – означала, что палач и Лев должны были работать совместно и скоординировано, чтобы успешно выполнять свои обязанности. В какой-то момент в своем дневнике Франц даже ссылается на палачей Нюрнберга во множественном числе, показывая, что считает своего Льва партнером, а не подчиненным[190]. Новый палач знал, что без надежного и заслуживающего доверия Льва его стремление к респектабельности будет обречено с самого начала.

Однако тесные рабочие связи необязательно ведут к связям социальным. В Бамберге помощник Майстера Генриха фактически жил с его семьей, но в Нюрнберге Лев имел отдельное помещение в близлежащем муниципальном здании. Как бы ни складывалось неформальное общение Львов с семейством Шмидтов, оно было осмотрительным и проходило преимущественно за закрытыми дверями. Спустя два года после того, как помощник впервые присягнул Францу в городской ратуше, несколько новых граждан выказали недовольство тем, что им приходится приносить свои собственные клятвы вместе с позорящим их Львом. Палач не смог (или не пожелал) защитить своего добросовестного помощника и того изгнали приносить ежегодную присягу вместе с ненавистными городскими стрелками[191].

Нюрнберг также избавил своего палача от обязанности надзирать за тюремной системой – еще одной отнимающей время одиозной работы, обязательной для многих коллег Франца по всей империи. Большинство городских тюрем, в том числе и Яма, предназначались для содержания подозреваемых до судебного разбирательства, причем половину из них, как правило, освобождали в течение недели, а девять из десяти – в течение месяца[192]. В самой ратуше и в замковой башне Лугинсланд располагались камеры для знатных заключенных. Шесть отдельно стоящих бараков, обозначенных от A до F, были построены во время пребывания Франца в Нюрнберге для размещения в них несдержанных юношей и различных мелких правонарушителей. Должники, ожидающие финансовой помощи от своих друзей и родственников, содержались в специальной тюрьме для мужчин или женщин. В остальных городских башнях размещали военнопленных и тех, кто не уместился в Яме, а в некоторых, например, в Лягушачьей и Водной, были устроены приюты для умалишенных[193]. (См. карту в начале книги.)

В каждой тюрьме или башне был свой надзиратель, который, как и Франц, отчитывался непосредственно перед уголовным советом, а также собственные стражники, известные как «железные начальники». Хотя сотрудники тюрьмы формально не относились к позорному сословию, но, как правило, они были простолюдинами, плохо оплачивались и повсеместно презирались. Их репутация как коррумпированных и некомпетентных работников поддерживалась сохранившейся средневековой структурой финансирования, в соответствии с которой заключенные должны были сами платить за свое содержание, определяя тем самым уровень «комфорта». Непомерная минимальная плата в 36 пфеннигов в день (более 2 флоринов в неделю) обеспечивала заключенного только утренним супом, «добрым куском» белого хлеба и литром вина. Увеличение нормы провизии и других привилегий – дополнительное одеяло или подушка, доступ к питьевой воде, частая смена ведра для отходов – требовало дополнительной платы. Конечно, нищие заключенные не могли позволить себе даже базовый тариф, и в конце их пребывания в тюрьме – независимо от виновности – все расходы брали на себя городской благотворительный совет или другая подобная организация[194].