– Мисс Бернфилд? Вам плохо?

Кто-то стоит сзади, совсем рядом. У меня уже с минуту такое ощущение, но поначалу, задушенная скорбью, я не придала ему значения. Теперь, сразу узнав голос, я с усилием оборачиваюсь, обуздываю желание бежать. Нет смысла прятаться от светлых глаз преподобного Ларсена. Он застал меня такую ― растоптанную, раздавленную, уничтожающую в своей смертельной горести другие Божьи творения, пусть ничтожные. Ничтожные ли? Чем они ничтожнее меня?

– Да, преподобный, ― облизнув губы, откликаюсь я. ― Очень плохо. Простите.

Пастор возвышается надо мной, как могла бы выситься Вавилонская башня. Он огромного роста, да еще стоит на крыльце, да еще я, уподобляясь нищенке-попрошайке, горблю спину. Нет сил распрямиться, не говоря о том, чтобы подняться. Нет сил и смотреть в белое как мел, точеное, отстраненное лицо. Я вдруг вспоминаю: на службах случается, что иные прихожане вдруг падают перед преподобным ниц и начинают лихорадочно в чем-то виниться. Молят о спасении, вплоть до того, что ползут следом на коленях до самой кафедры. Они наивны: чужая молитва не поможет, если твоя душа не возродится сама, тут не спасет ни один служитель. Но… я понимаю братьев и сестер: Ларсен устрашает. Это уже не тот страх, что я испытывала в комнате, когда преподобный спорил с доктором. Он горше и нужнее..

Ларсен смыкает ресницы ― белые, как и волосы. Пальцы сцеплены в крепкий замок у груди, но губы не движутся; едва ли он молится. Я вдруг понимаю: скорее всего, он пытается овладеть собой. Собраться, чтобы…

– Простите вы, мисс Бернфилд, ― раздается наконец его голос. ― Вы не обязаны извиняться. Господь обещает всем чистым душам счастье; Господь учит не страшиться утраты. Тому же учу и я. Но… ― Ларсен открывает глаза, ― мне ли не знать, как сложно верить вслепую, верить, не получая от усопшего писем из рая, как получаешь их с отдыха на океанском берегу?

И он вдруг слегка улыбается, а потом подает мне жилистую, особенно бледную на фоне черного рукава ладонь.

– Преподобный…

– Поднимитесь. Прошу.

Я не признаюсь, что пропасть между нами с сестрой была шире, чем смерть, и разверзлась раньше. Нет, это ― и мое раскаяние ― останется для исповеди. Пока же мысли спутаны, я не понимаю собственную душу. А Ларсен и так слишком милосерден, куда милосерднее, чем должен быть к слабому духом, к пораженному грехом. На собрании общины он будет говорить иные слова. Сейчас он просто дает мне время. И… пусть знает, что не зря.

– Спасибо. ― Я встаю с колен. ― Я должна побыть с родными.

Ларсен одобрительно кивает и снова складывает руки у груди. Я действительно собираюсь пойти к отцу, матери и уже с ними ― в комнату, где остался доктор. Я буду помогать во всем, чтобы достойно проводить мою Джейн. Я обещаю это Господу, ей, себе… Но я слаба и отсрочиваю минуту, когда переступлю порог дома.

– Вы будете на погребении? ― задаю я очевидный вопрос.

– Да, ― снова кивает он.

– И еще ради Бога… ― Решившись, я впервые сама заглядываю Ларсену в глаза. Вопрос дерзкий, но лучше задать его и обрести хотя бы тень покоя. ― Скажите… она точно ничего не поведала вам об… убийце?

Я не удивилась бы, если бы его терпеливая учтивость враз исчезла, если бы он одернул меня и призвал к должному почтению. Я, пусть не обвинила, но гипотетически допустила его ложь, ложь своего духовного наставника. Но бледное лицо остается бесстрастным.

– Мисс Бернфилд говорила не о смерти, больше ― о жизни. Она была до нее очень жадна, видела так много ее самых разных проявлений. Удивительно. ― Ларсен опять слабо улыбается, но тут же глаза становятся холодными. ― А вам она не открывалась? Вы ведь тоже провели с ней какое-то время наедине. Или, может, вы что-то знаете сами? Подозреваете?

«Сходи к Двум Озерам». Все, что я знаю. И это останется со мной, пока я не выполню просьбу моей бедной Джейн. Ведь кто знает, что она там прячет? Или… кого?

– Нет. ― Мне удается не опустить взгляда. ― Ничего. Ничего полезного… для мистера Редфолла или кого-либо еще. Простите.

– Жаль.

Он верит или, по крайней мере, оставляет расспросы. Делает пару шагов и, едва покинув тень, надевает широкополую шляпу: защищает от солнца чувствительную к ожогам кожу. Шляпа ― черная, невзрачная, ― всегда с ним, если не на голове, то болтается на тесьме за спиной.

– Что ж, до встречи. Господь с нами, мисс Бернфилд.

– Господь с нами…

Ларсен пересекает двор, и ему торопливо подводят коня ― угольно-черное бешеное животное, с которым долго не мог сладить никто в городе. Сейчас конь смиреннее прихожан, возможно, потому что Ларсен отказался от скверной идеи впрягать его в повозку, купив для общинных целей покладистую кобылу. Этого же зверя забрал себе. Он вообще предпочитает ездить верхом, вот и сейчас быстро расстегивает облачение и аккуратно убирает в седельную сумку, остается в мирской одежде. Сапогам не хватает шпор ― и это все, что отличает пастора от любого старателя, законника или «лихого».

Он выезжает за ворота. Неуверенно приподнимаю руку в прощальном жесте, но мне не отвечают. Преподобный исчезает среди деревьев, а я смотрю вслед. Мне пусто, по-прежнему плохо. Но все-таки чуть лучше, чем когда нежные лепестки сминались в моих ладонях. Я не удивлена; посетив лишь пару наших служб, невозможно не почувствовать: в Натаниэле Ларсене есть то, что делает его действительно хорошим пастырем. Особая сила. Сила быть опорой.

Его внешние спутники ― сутана и Библия. Что за ними, ― неизвестно, как неизвестна природа загадочного перелома, отвратившего этого властного, сильного и, в общем-то, довольно жесткого человека от военного дела. Лишь один житель Оровилла, тот, с кем преподобный дружен, вероятно, об этом знает. Но последний индеец Винсент Редфолл бережет секреты. Его упорство не удалось переломить даже моему отцу, способному выведать истину у камня. Не удалось и «немного краснокожей» Джейн.

Я возвращаюсь домой. Лето жаркое, поэтому похороны назначены уже на следующий день. Еще через два я решусь выполнить последнее желание сестры и приду к Двум Озерам, где Зеленая Леди схватит меня и уволочет в Агир-Шуакк. С этого начнется куда больше событий, чем мне покажется.

Ведь легенда о Жанне не закончена. А нет ничего опаснее неоконченных легенд.

И ни тот, кто произнес эти слова, ни я, услышавшая их, даже не предполагаем, насколько страшным будет продолжение.

Путь домой

Если поначалу змеи почти не проявляли враждебности, то теперь взбешены. Как и всякий, кто просыпается в дурном расположении духа, они не рады гостям и не ограничатся вежливым советом убраться. Мы сбиваемся спина к спине, и, кажется, кто бы из нас ни был воином, а кто «неженкой», нам одинаково страшно.