где-то с весны вошло у него в привычку. Делал он это без лишней спешки, тщательно и обстоятельно. Движения худых, жестких рук были аккуратными и выверенными, как на операции.

— Вы думаете, нам придется в скором времени и стрелять? — с сомнением спросил сосед по кубрику, тот самый терапевт. В последние дни выглядел он совсем уж измученным и подавленным. Жесткий, не дающий лишний минуты рабочий график подступающих больших боев очевидно сделался ему, шестидесятилетнему, уже не по силам, и не по возрасту, как бы он ни старался это скрыть.

— Я не думаю, но готовлюсь. Придется, так будем, — Астахов одним движением загнал на место магазин, прибрал пистолет в кобуру, а кобуру — под подушку. Только потом улегся и вытянулся, закинув за голову руки. — Вы-то сами умеете стрелять?

Тот растерянно посмотрел на собеседника и покачал головой:

— В сложившейся обстановке будем считать, что умею. То есть, я знаю, как перезарядить пистолет или винтовку и как заставить его выстрелить. Кажется, это называется “произвести выстрел”. На этом все. До войны, признаться, я даже огнестрельных ранений in corpo не видел. И полагаю, учиться еще и целиться мне уже поздно. Я бы не хотел, чтобы меня сочли паникером, но полагаю, если составу нашего госпиталя придется стрелять, враг будет настолько близко, что не промахнусь даже я.

— Рановато помирать готовитесь, так я бы сказал. Может, я за весь наш госпиталь уже повоевал…

* * *

Три раза, если с самого начала войны считать, приходилось Раисе отступать. А однажды так и из окружения выходить. И хотя она не любила о том вспоминать и не рассказывала никогда, все равно знала, что девушки-сестры считают ее обстрелянным бывалым солдатом. Вот и теперь, приказ помалкивать о подготовке к возможному отходу все строго исполняют, но на тетю Раю поглядывают. Уж если она спокойна как всегда, значит и тревожиться-то не об чем.

А у Раисы щемило на душе, тяжко и больно. Наверное, лишь со своим жилищем в Белых Берегах ей было настолько горько расставаться. Будто бы снова выпадало покинуть родной дом. Неужели даже на улицы этого, такого надежного и прочного подземного города в конце концов ступят немцы? “Может, все еще устроится, — утешала она себя. — Мы ведь держимся, артиллерия наша бьет. А там добросят подкрепление и вышибем немцев из Крыма как пробку из бутылки! Костью в горле им будет Севастополь!”

Но такие вот “политбеседы”, что военфельдшер Поливанова вела сама с собой, помогали лишь поначалу. В мае от них был толк, а в последние дни уже не отпускало ощущение медленно, но верно и неумолимо затягивающейся петли. Вновь удлиннившиеся рабочие смены, бессонные ночи сделались почти спасением. Когда стоишь у стола часов по десять так, что чуть руки не падают (“Как же звали того врача в прошлом веке, которого санитары под руки поддерживали?”) сил на то, чтобы тревожиться, просто не остается. И она снова, как в декабре, спрятала свой страх в работу, благо было, во что прятать. Потому и казалась всем очень и очень спокойной.

Спустя несколько дней после того приказа быть готовыми Раиса отыскала вдруг Веру Саенко в самой дальней штольне, в каком-то нежилом отнорке. И нашла-то не сразу, спохватилась, что смена давно кончилась, а та подевалась куда-то и на ужин не идет.

Вера сидела, скорчившись, на пустом ящике, обхватив голову руками. Ни слова не говоря, Раиса села рядом, обняла ее за плечи. Когда слезы душат, слов не слышат. Пусть выплачется, пусть. Иногда без этого нельзя. Сидела, обнимала, гладила по голове… А Веру трясло от слез, и худые плечи под Раисиной рукой сжались, закаменели.

— Пусти, тетя Рая, я сейчас, — она высвободилась и стала вытирать глаза.

Раиса хотела уже спросить “Кто?”, но вовремя остановила себя, сообразив, что по покойнику так не плачут.

— Я сейчас… — повторила Вера, выпрямилась и села, сложив руки на коленях, чуть не до хруста сцепив пальцы. — Сейчас пройдет.

— Пройдет, конечно пройдет. Не грызи себя так, поплачь еще, коли так легче.

— Не будет, тетя Рая. Не будет легче. Не могу я так! — Вера судорожно вдохнула воздух и губы у нее опять задрожали. — Не могу больше… Я… драться хочу! Не сидеть здесь. Лучше драться! Пусть лучше в бою, чем… — она сглотнула и продолжила, заикаясь. — Т-ты не думай, я не трушу. Все понимаю. И работать буду, до последнего. Только, только жалко, что у меня гранаты нет. Я плохо стреляю, да еще и в очках. А кольцо выдернуть — это недолго. Даже на ощупь можно. С-сколько смогу, с собой возьму. И живой не дамся. Ты же понимаешь, тетя Рая! Не смерть страшна!

Раиса вздрогнула. Все так. Не смерть. Им обеим, так точно. И до сих пор старательно загоняемая вглубь тревога рванулась вверх, подступила комом к горлу. Холод пробрал такой, что начало сводить пальцы.

— П-помнишь Наташу Мухину? — продолжала Вера. Она перестала плакать, но черные глаза блестели, как у больного с лихорадкой. — Когда-то мы с ней за одной партой сидели. В школе нас мальчишки дразнили «Пончик и Сухарик», потому что она кругленькая была, а я худая. Наташа обижалась, а мне было смешно. Сегодня… сегодня я вспомнила о ней и подумала, что ей п-повезло. Ее… сразу убили. Гранату бы… да где взять?

Раиса снова обняла ее и заговорила как можно уверенней, что для начала еще ничего неясно, может и не придется отходить никуда, а уж если выпадет, то организованно, всем. Так что на случай чего и оружие наверняка будет, выдадут, и гранаты тоже.

— Нас не бросят, слышишь ты меня?! Ни в коем случае! Вместе выходить будем, вместе бой принимать. Вместе выйдем и раненых выведем. Помнишь, как мы от Ишуни шли? Ведь хуже было, и голод, и холод, и нас всего-то горстка, но справились же. А сейчас нас тут целый отряд.

Ох, никогда еще Раисе не приходилось так долго, обстоятельно и убедительно… врать. Для пользы дела, понятно. Но возвращаясь вместе с Верой назад, она думала совсем о другом. Что граната, на такой случай, не помешала бы и ей. Вот только бросать она их не умеет, и не видала никогда, как это делается. Ну, верно, если уж снабдят гранатами, то научат.

После отбоя, уже в полусне, подумалось вдруг: отчего так мало в ней самой страха. Тоска гложет, подспудно, тихо, а страха, настоящего — нет. Даже теперь. Повеяло как сквозняком и отпустило. “Окостенела я будто”. Так отмороженные пальцы не ощущают боли.