Писатели были зависимыми, довольно беспомощными существами. Источником финансирования их работы и вообще средств к существованию была благосклонность покровителей, в роли которых выступали короли и аристократы. Как только писатель продавал рукопись, он полностью утрачивал контроль над ней. Переписчик или печатник мог изменить текст, удлинить его или разделить на фрагменты по своему усмотрению. Писателю не оставалось ничего другого, кроме как смириться.

Насколько мало ценилась оригинальность? Сейчас мы воспринимаем плагиат как смертный грех для интеллектуала, а тогда заимствование оборотов и сюжетов было повсеместным явлением. На самом деле оно считалось главным орудием писательского ремесла. Значительная доля текстов, автором которых значится Чосер, – перевод и парафраз. Другим примером может служить Шекспир – великолепный поэт и опытный плагиатор. Он свободно черпал как из «Трагической истории Ромеуса и Джульетты» Артура Брука, так и из жизнеописания Марка Антония у Плутарха. «Мне не дает покоя уверенность, – писал Генри Джеймс, – что божественный Вильям – самый большой и успешный мошенник, когда-либо испытывавший людское терпение». Но если бы он и оказался плагиатором – а по отношению к нему это слишком сильное и несправедливое определение, – было бы невозможно предъявить ему обвинение. Самого термина еще не существовало.

Как и в утопии Ларри Лессига, культура была совместной деятельностью, творчество направлялось традицией. Копирование и вставка требовали больше усилий, чем щелчок мыши, но тем не менее оставались преобладающим методом творчества. Мы можем быть благодарны той эпохе за то, что она оставила нам выдающиеся памятники культуры, но превозносить ее в качестве идеала было бы ошибкой. Глубокий консерватизм заключался в самом методе. М. Г. Абрамс, выдающийся историк и теоретик литературы, описывал его при помощи метафоры зеркала. Писательство не имело цели изменить мир, но должно было отражать его и подражать ему. Копирование было естественным идеалом в обществе, построенном на покорности короне и церкви и решительно отвергавшему перемены.

Технология, явившись в облике печатного станка, помогла разбить зеркало. Капитализм и Просвещение помогли развить достигнутый успех. Иными словами, печатный станок сделал возможным массовый рынок печатного слова, а Просвещение создало политическую и интеллектуальную среду, в которой писательство могло процветать. Писцы и копиисты внезапно отошли в тень, а фигура автора приобрела героическую окраску. Отчасти это было делом рук книгоиздателей. Чтобы выделиться на плотно населенном рынке, нужны оригинальный продукт и ажиотаж вокруг него. Книга продается лучше, если заключает в себе мысли гения.

Писатели, когда-то безымянные ремесленники, те же сапожники, только работающие со словом, внезапно оказались вознесены на пьедестал. Главным творцом мифа был Уильям Вордсворт. Его работа невероятно скудно оплачивалась. Вместе с Сэмюелем Кольриджем они заработали тридцать фунтов на двоих за свои «Лирические баллады» (1798). Сумму никак не назовешь достойной гения, но именно в этом Вордсворт видел признак истинного искусства. Его цель далеко не ограничивались простым отражением реальности. Он считал, что писателю, воспроизводящему реальность или подражающему известным образцам, не место в профессии. Или, согласно формулировке М. Г. Абрамса, предназначение писателя – быть светильником, проецирующим идеи в мир. Вордсворт писал: «Единственный признак гения – умение делать хорошо то, что достойно быть сделанным и никем не было сделано раньше… Гений приносит новый элемент во вселенную интеллекта».

Достойная оплата – необходимое условие плодотворной работы гения, но такая оплата имеет смысл, только если закон охраняет работу художника от пиратов. (Поскольку поэты редко получают признание во время жизни, срок охраны должен быть долгим – чтобы вкусы публики успели дорасти). В течение десятков лет Вордсворт добивался, чтобы срок охраны авторских прав, установленной сто лет назад по Статуту королевы Анны, был увеличен. «Откажите творцу в этом, – писал он, – и жестоко возложите на его душу бремя, и тем убьете его порывы или же заставите обратить свои силы… к менее достойным занятиям».

Скорее всего, борьба Вордсворта за авторские права была продиктована его финансовыми интересами и заботой о собственном статусе. Но это и не удивительно. Оригинальность требует дерзости и упрямства. По сути своей, это высокомерная вера в то, что существуют новые идеи и формы, открыть которые ни у кого до тебя не хватило ума. Мы просто обязаны считать оригинальность престижной, иначе в культуре воцарится клише и банальность. Генерировать новые идеи – рискованное занятие, ведь идеи часто оказываются провальными. Культура всегда будет стремиться повторять себя, следовать проверенным формулам, потому что самый надежный способ делать деньги и добиваться популярности – это повторять заведомо работающие вещи. Может быть, гений немного обманщик, но важный для культуры обманщик. Используя слова, понятные в Кремниевой долине, можно было бы сказать, что сохранять в человечестве идею гения важно, поскольку идея порождает инновации. Разумеется, Долина никогда не согласилась бы с таким выводом, ведь он плохо сказался бы на ее доходах.

Немецкие и английские романтики писали о гении с такой же риторической силой, как и Вордсворт. Отцы-основатели американской нации делали то же самое. К сожалению, нельзя сказать, чтобы они были идеальными защитниками прав авторов. Они записали авторское право в Конституцию США, но в то же время оставили зияющую дыру. Американское законодательство ничего не говорило о распространении защиты прав на иностранные труды. Контрафактные издания британских произведений заполонили американский рынок. Пиратские книги были баснословно дешевы. «Рождественская песнь» Диккенса обходилась читателю в Лондоне в 2,5 доллара.

По другую сторону океана она продавалась за шесть центов. Если книга плохо шла в Англии, издатели просто отправляли ее в гигантский отдел уцененных товаров, каким в то время были Соединенные Штаты. Кроме того, насыщению рынка способствовала яростная конкуренция между американскими издателями. К 1830 году только в Филадельфии десять фирм издавали труды Вальтера Скотта. Как хвастался издатель Генри Холт: «Рынок в значительной степени процветал благодаря тому, что, пусть и не с юридической, но с моральной точки зрения было воровством».

Английских авторов происходящее приводило в ярость. Когда Чарльз Диккенс посетил Соединенные Штаты в 1842 году, он посвятил свое турне борьбе с американской издательской практикой. «Я больше всех из живущих пострадал от действующего закона», – жаловался он. Редьярд Киплинг, тоже много потерявший от существовавшего тогда положения дел, специально распорядился, чтобы его претензии к американским издателям печатались на туалетной бумаге: «Поскольку вы бессовестно и грязно печатаете украденную собственность, пусть вас проклинают от Аляски до Флориды и обратно».

Таким образом был создан удивительный парадокс. Американские граждане были очень начитанными, но американская литература – в высшей степени провинциальной. Классики XIX в., к сожалению, никогда не пользовавшиеся тем уважением, которого заслуживали, зависели от жалованья чиновника на таможне, в посольстве или на какой-либо другой подобной государственной службе. (Политические партии тоже были известным источником дохода литераторов, при условии, что те готовы были порождать пропаганду). Знаменитые издатели первых лет независимости не считали, что книги стоят серьезных усилий. Несмотря на то, что «Альманах»[96] принес Бенджамину Франклину целое состояние, он не напечатал больше ни одного произведения. Когда Уолт Уитмен решил издать «Листья травы», ему пришлось взять расходы на себя.