– Как?

– Не знаю. – Его голос звенел от волнения. – Пока не знаю.

– До холокоста, – объяснял Пол Дэрилу, – если кто-то спотыкался о камень мостовой, то говорил, что здесь, должно быть, похоронен еврей. Таким образом, «камни преткновения» сделали старую поговорку буквальной. – Он скрестил руки на груди и прислонился к краю стола. – Я когда-то слышал об этом проекте, но потом забыл.

– Истории на тротуарах, – задумчиво произнес Дэрил.

– По всему городу. – Пол кивнул.

Эви подошла и встала рядом с ними. Аккуратные ряды маленьких латунных табличек у них над головами были похожи на наборный шрифт. Здесь жил или Здесь работал. Потом имя. Дата рождения. Дата депортации и, последняя, дата убийства.

– Эти были на улице перед квартирой в Шёнеберге, где я жил, – Пол указал на верхние три имени, похоже родственников.

Рядом лежал камень его жены: Hier wohnte Sophie Kroner, JG 1878, Gedemutigt, Flucht in den Todd, 1941; а ниже их дочь: Mildred Kroner, JG 1925, Deportiert, 1941, Ermordert in Auschwitz, 1942.

– Здесь жили и работали Артур и Софи Кронер. – Дэрил умолк. – Gedemutigt?

– Унижены, – перевел Пол. – И доведены до смерти, 1941.

– То есть?

– Вероятно, покончили с собой, не дожидаясь ареста.

Эви вздрогнула. Похоже, примерно в это же время депортировали их дочь. В тот же день? Раньше. Не думать об этом было невозможно.

– После того как я увидел первые три камня у моей двери, я начал фотографировать все, которые попадались мне на пути, а потом уже не мог остановиться. Я раздобыл список мест, где установлены камни, и попытался найти каждый, просто постоять там, на том месте, где стояли они, перед тем, как их увезли.

1930. Родился. Deportiert, 1942. 1943. Депортирован. Каспар Баер. Паула Баер. Ermordet in Auschwitz. In Dachau. In Sachsenhausen. Родился. Жил. Работал. Арестован. Убит. Юлиус Оппенгейм. Фрида Трю. Эфраим Ворман.

Последний ряд фотографий замыкали три камня, похоже установленные в память об одной семье. «Здесь жили Эльза, Герхард и Вильгельм Хоффман», – прочла Эви. Отца забрали первым, в 1936 году, и вскоре убили. Мать забрали в июле 1941-го, убили в 1942-м. А их сына… Эви подалась вперед.

– Да, – сказал Пол, заметив, куда она смотрит. – Отец умер первым, в Заксенхаузене, мать в Плетцензее. Это берлинские тюрьмы. Но посмотри на последнюю табличку – мальчика.

– Ermordet Hier, – прочла Эви.

Убит здесь.

– Мальчика убили перед его домом на Линиенштрассе, в Митте, в самом центре города. На том месте, где я стоял.

Они все смотрели на фотографию.

– Ему было одиннадцать. – Боль в его голосе казалась осязаемой. – Именно эта табличка меня потрясла больше всего. Я возвращался к их камням – они жили недалеко от института, – и чем чаще я проходил мимо этого камня, над этим камнем, вокруг этого камня, тем чаще спрашивал себя: видел ли кто-нибудь, как это произошло? Кто? Я представлял людей на улице, которые стояли на том же месте, может в нескольких шагах от него. Мужчина, проходивший мимо. Женщина, выгуливавшая собаку. Те, кто видел, как людей забирают.

Дэрил внимательно слушал, склонив голову.

– И я начал воображать другие камни, установленные по всему городу вокруг «камней преткновения». – Пол отвернулся от фотографий. – Камень для каждого очевидца. Камни для толпы.

Он скрестил руки на груди и умолк.

– Но я не понимаю, – после короткой паузы сказал Дэрил, – какое отношение все это имеет к теме твоей работы.

– Где у Генри Джеймса евреи? – спросил Пол со слабой улыбкой.

– Насколько я помню, у Генри Джеймса нет евреев, – сухо ответил Дэрил. – За исключением Деронды.

– А почему? Вокруг него повсюду были евреи. В Лондоне, в Венеции. И уж точно в Нью-Йорке…

– Продолжай.

– А черные у Натаниэля Готорна? Где они? – наступал Пол.

– Он писал не о них, – возразил Дэрил.

– Совершенно верно, – кивнул Пол. – Именно это я и хочу сказать. У Готорна нет черных, потому что он должен был увидеть их реальными людьми, представить их, поместить в свой сюжет.

– Ради бога, Пол, – сказала Эви. – Разумеется, он считал их человеческими существами…

– Разве? Тогда где они?

Эви не ответила.

– Все, кого нельзя увидеть на поверхности. Вот в чем суть. Но они присутствуют, незримо. – Голос Пола звучал уверенно. – Вот о чем напоминают нам «камни преткновения». Мы были там.

– И?

Пол повернулся к Дэрилу:

– Что, если место может помнить, что произошло? Что, если место может говорить? Что, если память заставит нас остановиться на бегу?

– Так. – Дэрил внимательно смотрел на него. – Продолжай.

– Что, если бы мы рассказали о том, что происходило на этой земле? Как немцы. Что, если бы эта страна поставила камни в память о каждом рабе – имена, места, откуда их привезли, места, где их продали, – по всему Югу, на каждом невольничьем рынке Юга? Что, если бы эта страна бросила нам под ноги все, что было, и сказала: «Вот. Смотрите. Смотрите сюда. Не проходите мимо». Джозеф, продан. Анна, продана. Харриет, продана. – Он выдержал паузу. – И перепродана. А потом… – Он заговорил медленнее. – Что, если установить камни для всех остальных? Что, если установить камни всем? Камень в память о том, кого продавали, а также камень в память о тех, кто смотрел. Смотрел и отворачивался. Что, если бы мы это сделали?

– Ну, во-первых, тогда бы у нас не было искусства, – возразил Дэрил. – Потому что искусство раскрывает тайны.

– Но у нас была бы правда.

– Да, – согласился Дэрил. – И что потом?

– Точно. – Лицо Пола расплылось в улыбке. – Именно об этом я и размышляю. Каково станет искусство, когда все, что произошло, выставлено на всеобщее обозрение? Когда то, что было похоронено, высечено в камне, и все его видят? Какой была бы литература этой страны, ее живопись, ее фильмы и стихи, если бы не требовалось снова и снова раскрывать американскую тайну: это было, и это происходит теперь.

– Бог мой, – присвистнул Дэрил. – Послушал бы ты себя.

«Перестань», – с раздражением подумала Эви. Камни. Память. Раса. Нагромождение слов. «Давай прекратим это», – мысленно взмолилась она. Но Пола было уже не остановить.

– Рабство не было тайной, – подала голос Эви. – И теперь не тайна.