– Нет. Но на улице в Южной Каролине, Кентукки или Вирджинии черного мужчину, женщину или ребенка вели на поводу, как лошадь, и белый мужчина – или женщина, или ребенок – отворачивались. Вот что я имею в виду. Этот момент сидит в каждом из нас, белом и черном, история передается внутри нас. Болдуин писал об этом шестьдесят лет назад. Я теперь отчетливо это вижу. И мы бесконечно, снова и снова, воспроизводим это привычное, повседневное зло безразличия. Первородный грех Америки. И мы все застряли в нем. Черный смотрит на белого и говорит: «Ты, ты, ты», – а белый смотрит на черного и думает: «Не я, приятель, я тебя не покупал».

– Они отвели взгляд. – Эви поняла, куда он клонит.

Пол кивнул.

– Но не все, – заметил Дэрил.

– Не все, – согласился Пол. – Но мы повторяем то, о чем не знаем, или говорим, что не знаем, – и пока мы это не поймем, мы обречены все повторять снова и снова…

– Мы же все время это признаем. О чем ты говоришь?

– Конечно, – кивнул Пол. – Мы преподаем историю в школе. Говорим об этом. Но все равно в этой стране при знакомстве с черным приходится доказывать, кто ты, правда?

Она нахмурилась:

– Что ты имеешь в виду?

– Ты должен доказывать… вы оба должны убедиться… что ты не такой белый человек.

– Нужно доказывать, что ты не расист?

Пол кивнул:

– Мы должны отринуть тот момент на рынке, который сидит в нас. Но не можем. Это американская история.

Эви озабоченно покачала головой:

– Слишком примитивная аналогия.

– Какая?

– Немцы и белые американцы. Все не так просто.

– Почему бы и нет? – возразил Пол.

– Потому что люди – это люди. – Эви посмотрела ему в глаза. – Их жизнь сложна. Жизнь не укладывается в выбор между черным и белым. Люди слепы, но исполнены добрых намерений и видят настолько далеко, насколько могут.

Пол не отрывал от нее взгляда.

– И, – продолжала Эви, – большинству людей в этой стране не нравится, когда им напоминают.

– Большинству белых людей, – уточнил Пол.

– Да. Но зачем так формулировать? Это обрывает разговор.

– Потому что это правда, – повторил он.

Эви раздраженно тряхнула головой:

– Бабушка Ки часто повторяла, что о некоторых вещах лучше умолчать.

Дэрил фыркнул:

– Но ты ведь в это не веришь, правда? Ты не оказалась бы там, где ты теперь, если бы сидела смирно и помалкивала.

– Знаю. – Щеки Эви залил румянец. Хейзел утром говорила ей то же самое. – Но иногда я задумываюсь над тем, как мы говорим то, что говорим…

– Твоя бабушка также называла меня «евреем, который женился на Эви», – напомнил ей Пол.

– Ого, – сказал Дэрил.

– Послушай, Пол, это нечестно, – вспыхнула Эви, уже не скрывая своего раздражения. – Мы прекрасно знаем, как это было в тридцатые. Ни один человек из того поколения не выражался политкорректно. Даже письма Элеоноры Рузвельт изобилуют маленькими вспышками раздражения по поводу «того или этого еврея на вечеринке».

– И как это было?

Не отводя взгляда, Пол достал из кармана куртки фотографию и протянул ей.

Пикник в парке, явно много лет назад: несколько человек сидят на солнечной полянке, повернувшись к камере и явно радуясь, что их фотографируют. Мужчины в костюмах и галстуках, женщины сидят, поджав ноги, в юбках, кажется, по моде тридцатых годов. У одной из женщин темные вьющиеся волосы словно вырвались на свободу и волной ниспадают на шею. Сидящий рядом мужчина повернулся к ней, как будто пытается расслышать, что она говорит.

Эви склонилась ниже.

– Что ты мне хочешь показать? – спросила она, нахмурившись.

Пол ткнул пальцем в каждого мужчину, сидевшего на траве:

– Нацист. Нацист. Нацист…

«Попс, – подумала она, поднимая взгляд на Пола. – Это же Попс».

– Да, – сказал он, глядя ей в глаза. – Вот как это было.

День был вялым. Лучи то появлялись, то пропадали, по мере того как солнце двигалось по небу и играло с облаками. Надеть или снять шляпу? Жара последних дней нисколько не ослабла, и окна в кабинетах «Милтон Хиггинсон» были подняты до отказа, насколько позволяли их узкие направляющие; деревянные рамы пучились от зноя, поднимавшегося от реки и сгущавшего воздух. Движение денег замедлилось. Брокеры закрывали сделки сидя. Фасад дома номер 30 по Брод-стрит выходил на север, утром тут была тень, и секретарша Огдена Милтона печатала так быстро, как только могла. Солнце повернет и после обеда начнет медленно опускаться в противоположном окне, доберется до нее и прикончит. Она печатала. В кабинете мистера Милтона было тихо. Секретарша прекратила печатать и прислушалась. Возможно, слишком тихо, подумала она, вновь принимаясь за работу.

Огден Милтон сидел, задумавшись, за тем же полированным письменным столом «Шератон», за которым работали его отец и дед; если поднять глаза, взгляд упирался в те же самые книжные шкафы с полным собранием сочинений Макколи и Гиббона и папками с проспектами прибыльных компаний. По правую руку тянулся ряд окон, так что со своего места Огден мог видеть остров Манхэттен, гранитную лужайку из зданий, тянущуюся до точки слияния Иста и Гудзона, где громадные суда из Европы медленно плыли вверх к докам Бруклина и причалам Челси. Старый Свет по-прежнему не утратил своей величавости.

И шестидесятилетний Огден, и его фирма держались на плаву благодаря сильным и устойчивым ветрам, которые приносили им удачу после войны. Огден заседал в трех советах директоров и был президентом Американского музея естественной истории. У них с Китти была небольшая квартира для ночевок в городе и просторный кирпичный дом в Ойстер-Бэй с видом на пролив Лонг-Айленд, так что большинство вечеров Огден проводил у большой воды. Поэтому он постоянно чувствовал присутствие моря, даже вдали от острова Крокетт. Встав из-за стола, Огден подошел к окну, где ему думалось лучше всего.

Через просветы между зданиями он видел парус, разрезающий голубую ленту Гудзона на подветренном галсе, – какой-то счастливчик вышел в море до обеда в середине рабочей недели.

Он почувствовал, как горло сжали спазмы. «Счастливчики, – говаривал Данк, – всего лишь пара тупых парней, которым улыбнулась удача». Огден следил за белым треугольником паруса, пытаясь отогнать мысли о Данке. Просто сердце разрывалось от того, что происходило с его старым другом. Яхта скользила медленно и грациозно, парус все больше надувался ветром, принося воспоминания о Крокетте и полосе неподвижного воздуха в центре залива сразу же за оконечностью острова, – если поймать ветер, то можно набрать скорость раньше и проскочить дальше, за мыс, к Ричу. Они с Данком обычно разгоняли яхту и со смехом поворачивались друг к другу. Но это было много лет назад.