истинно приятных вечеринках, сколько мне известно, в Петербурге находится на жительстве и в настоящее время, – это только г. Негри, владелец весьма замечательного магазина археологических и вообще исторических редкостей на Невском проспекте.

Необыкновенная портерная кружка Ф. В. Булгарина

(Из «Воспоминаний петербургского старожила» 1846 года)

На берегу Фонтанки у Семионовского моста стоит памятный для меня по многим обстоятельствам моей жизни красивый барский дом, принадлежащий вдове генерал-адъютанта графа Кушелева, графине Екатерине Дмитриевне[358], урожденной Васильчиковой, дочери известного, в свое время, обер-егермейстера Дмитрия Васильевича Васильчикова. Нынче, когда я пишу эти строки, над главным подъездом этого некогда блестящего и замечательного в столице дома, в залах которого давались великолепные балы, привлекавшие весь high life[359] столицы, красуется вывеска с надписью одного из весьма многих и, как слышно, крайне неудовлетворительного ресторана. Не место здесь мне вспоминать о всем том, почему дом этот мне сладостно и с тем вместе грустно памятен. В сороковых и отчасти начале пятидесятых годов я был частым посетителем того, кто занимал весь нижний этаж этого дома, от парадного подъезда на Семионовскую улицу и до ворот, обращенных на Фонтанку. Жилец этот был главноуправляющий имениями графа, имениями огромными и многоразличными, почти во всех местностях нашего отечества. Главноуправляющий этот был тот вполне обруселый великобританский подданный, родом шотландец Ричард Мак-Лотлин, который на русский лад сделался Захаром Захаровичем Маклотлиным и с которым я уже ознакомил отчасти читателей в моей статье «Улан Клерон», напечатанной в ноябре прошлого 1872 года в «Биржевых ведомостях»[360]. Почтеннейший Захар Захарович, заведовая всеми кушелевскими имениями и пользуясь безграничною, заслуженною двадцатилетнею службою доверенностью миллионера владельца, жил постоянно в Петербурге, а практико-агрономическую деятельность свою развивал преимущественно в подгородном, прелестном из прелестных имении графа на Красносельской дороге – селе Лигово, где ныне устроена одна из станций железной Петергофско-Красносельской дороги. И, как я уже говорил не раз на этих же самых столбцах, в ту пору я принимал главное участие в хозяйственном еженедельном журнале гг. Булгарина и Песоцкого, «Экономе». Эти мои агрономико-литературные занятия свели и сблизили меня с таким превосходным практиком-хозяином, каким был Захар Захарович Маклотлин, совершавший агрономические чудеса на подпетербургской чухонской почве, конечно, не без некоторой дозы шарлатанства и очковтирания, но с несравненно большим толком и пользою для дела, чем бывший за три-четыре года перед тем моим начальником директор Удельного земледельческого училища М. А. Байков, агрономические фокус-покусы которого, унесшие много миллионов рублей из удельного капитала, столь верно, отчетисто и подробно фотографированы мною в «Русском вестнике» прошлого 1872 года (№ 5, 6, 7, 8, 9, 10 и 12). Мне для «Эконома» нужны были статьи из современной русской хозяйственной практики, и я, еженедельно посещая Лигово и проводя там не часы, а всегда сутки двое-трое, изучал подробно все достойное подражания и передавал на страницах «Эконома» все то, что считал наиболее применимым к делу. Это было очень с руки г-ну Маклотлину, интересовавшемуся гласностью для своего образцового подстоличного хозяйства, которое считало одним из главных своих доходов продажу посевных семян и образцовых земледельческих орудий по неслыханно высоким ценам. Таким образом, приятельские наши с ним отношения все росли и крепчали, и доросли и докрепчали до того, что Захар Захарович, откинув в сторону свою британскую осторожность и сдержанность, сделался очень откровенен и как бы простодушен в сношениях со мною. Раз, как теперь помню, в начале мая 1846 года мы ездили с Захаром Захаровичем в Лигово в его прелестном фаэтоне, запряженном четверкою в ряд лихих буланых казанок, чтобы наблюсти там за действием на вешней орке[361] каких-то новополученных им английских плужков фабрики Кроскиля и К°, а также для исследования результатов большой сеялки, кажется, фирмы Рансома, превосходно производившей рядами посев ярицы[362] самого высокого качества. Пробыв несколько часов на полях, занимавших в Лигове многие сотни десятин, мы, затем слезши с седел, охотно принялись за ожидавший нас в зале летнего коттеджа Захара Захаровича полусельский завтрак, который, однако, не должен был нам испортить обеда в городской его квартире, т. е. в вышеупомянутом доме графа Кушелева, тем более что за обедом предполагалось высокое кулинарное наслаждение à l’anglaise[363], не столько в виде густого и огненного тортю-супа[364] и сильно пряного ароматичного пломпуддинга[365], сколько в образе очаровательнейшего жареного mutton (т. е. барашка), откормленного в лиговской ферме на манер тех гусей, какими славятся страсбургцы для своих трюфлеванных паштетов au foie gras (на жирной печени). Эти «муттон» поставлялись лиговскою фермою к высочайшему Двору и к столу Английского клуба, в те времена, быть сказано мимоходом, истинно превосходному и не оставлявшему желать ничего лучшего благодаря таким директорам – знатокам кулинаристики, каков тогда был, например, бессмертный в летописях петербургской гастрономии Николай Александрович Бутурлин.

Итак, выпив по рюмке старого, как сама Португалия, портвейна и закусив парочкой бутербродов с дивным сливочным маслом, мы сели снова на эластические подушки фаэтона и понеслись на усиленных рысях в город, пуская клубы дыма от наших сигар-упман[366]. При этом не могу не передать здесь одной оригинальной подробности, сразу обрисовывающей сильным блеском нравственный портрет милейшего Захара Захаровича, который имел обыкновение носить в кармане своего черного сюртука-пальто преогромный серебряный, жарко позолоченный, дар графа, портсигар, разделенный на две половины: в одной сигары лежали кверху носиками, в другой носиками вниз; первые предлагались друзьям, людям нужным и знатокам курительного дела; вторые же выкуривались профанами или людьми бесполезными, потому что первые были двадцатипятирублевые, а вторые, до которых сам их владелец никогда не дотрагивался своими избалованными на сигарах высокого достоинства губами, были или рижские, или миллеровские и крафтовские пяти-, шестирублевые. При этом не лишнее заметить, что сторона портсигара, заключавшая вторые, истребляема была скорее, чем та, которая наполнена была первосортными, какими, конечно, я, не столько в качестве любителя, как в качестве весьма в то время небесполезного человека, угощаем был постоянно.

– Не давай левому кореннику, этому шельме, Пострелу Сидорычу (кличка лошади) сбиваться с ноги, – сказал Маклотлин своему удалому девятнадцатилетнему кудряво-белокурому силачу кучеру Васюте, заметив какую-то неправильность, впрочем, ни для кого незаметную, в ходу этого лихого казанка, любившего, однако, в дышле пошаливать.

– Его бы, Захар Захарович, – заметил улыбаясь кучер, – не мешало маленько пробрать, да вы запрещаете кнут, а то он, мерзавец, мешает Бегуну Федосеичу, тогда как Бегун Федосеич не в пример его пользительнее-с.

– Управляйся на вожжах! – крикнул смеясь Захар Захарович, – а вот я его свистну сам по воздуху, по-английски, по-турфски, – и при этих