словах встал молодецки и, взяв сигару в левую руку, а бывший за его сиденьем арапник в правую, молодецки свистнул с прикриком: – Пострел Сидорыч, помнить ноги, не семенить, прохвост проклятый! – и затем грянул арапником по воздуху. К моему удивлению, левый коренник как-то покосился правым глазом, вскинув мордою, и затем пошел превосходно.

– Ага, поправился, – заметил Маклотлин, садясь и принимая сигару в зубы, но еще не выпуская из правой руки арапника.

– У вас, Захар Захарович, и лошади-то, – засмеялся я, – выдержаны не хуже людей.

– В Англии у нас, – заметил он, – это дело обыкновенное, чтобы лошадь понимала разговор и знала свое имя. Вся эта моя четверка коротко знакома со мною, а вот я никак не могу сладить с Васютой, чтобы он также поближе познакомился со своими татарами[367]. Ему все бы кнутиком, по-российски, а я этого терпеть не могу: лошадь уж та никуда не годится, коли на нее кнут нужен; для настоящего коня, кроме хлопанья арапником по воздуху, не должно быть большего штрафования.

– Затем уж, – молвил я, – когда вы несетесь на ваших горбоносых татарках с их гривами до земли, то поражаете удивлением всякого мало-мальски охотника до лошадей и в них толк маракующего. Вчера еще Булгарин при свидании мне говорил о вашей четверне с восхищением, уверяя, что ни у кого таких ровных разгонников[368] во всем Питере нет. При этом, однако, он заметил, что ваши разве только уступят разгонной тройке чубарых, какою в плетеном своем тарантасике щеголяет иногда обер-егермейстер, при полеваньи[369] за городом.

– А кто же, как не я, – возразил Маклотлин, – Дмитрию Васильевичу[370], по просьбе графа, его чубареньких-то выправил? Лядащие такие были! Но все-таки брешет Фаддей Венедиктович, чтобы эти чубарки[371] могли превзойти моих буланок. Ваш Булгарин, видно, в конях столько же смыслит, как в политической экономии, в музыке и в агрономии. А ведь лях[372] он этакой, однако, за все берется и везде свое бульдожье мурло тычет! Туда же, как-то в своей «Пчелке» вздумал доказывать, «из патриотизма», что донской степняк превосходит чистокровного английского гунтера с его стальными ногами и гуттаперчевыми мускулами. Нет-с, далеко кулику до Петрова дня и не ближе того лучшему донцу до нашего чистокровника. Это уже доказано и на практике, и научно.

– Затем, – объяснил я, – наш донец зимою, в холод и вьюгу, на самом утомительном походе, кормясь мохом и мякиною, останется молодец молодцем, тогда как ваш чистокровник издохнет тотчас.

– Это особь статья, – заметил Захар Захарович. – Что правда, то правда. Ваша сигара, однако, покончила свое существование подобно этому чистокровнику, не выдержавшему сумасбродного климата и варварского ухода. Не позволите ли предложить вам свеженькую упман?

К вашим услугам, дорогой Владимир Петрович, к вашим услугам все, что у нас имеется, – продолжал Маклотлин. – Как приедем домой, пропустим по крошечному наперсточку джина. Уверяю вас, что это всего пользительнее, и за пояс заткнете не только обыкновенную воду, чтоб ее никогда не было у меня в глотке, а даже и ту, которая называется киршвассером[373]. Ха! Ха! Ха! – грохотал голиафообразный и необычайно сильный краснокожий и загоревший Маклотлин, бывший вполне в своей тарелке, кажется, благодаря успешным действиям плужков и сеялки, испытанных сегодня в Лигово, почему он дружелюбно, но с обыкновенною своею медвежьею силою сжимал меня в своих объятиях, когда мы приехали в его городскую квартиру.

Обед, кажется, еще больше способствовал возвеселению Захара Захаровича, сказавшего своей супруге, второго и не очень давнего брака, красивой, дебелой, белой, румяной, но несколько церемонной и своеобразной англичанке Марье Карловне, не вполне свободно объяснявшейся по-русски: «Экую бабу Бог мне послал! Небось, краля моя пшеничная, сама за жарким присмотрела, так и вышло на славу!», и при этом нашел нужным угостить свою желанную половину таким дружеским поцелуем с привлечением ее покрытой кружевами и лентами головы к своему лицу, по-видимому, довольно энергично, что она, оторвавшись от своего друга-властелина, полусмеясь и поправляя свою куафюру[374], прошипела что-то на чистом шотландском простонародном наречии с маленьким хохотом.

– Не кобенься, баба, – продолжал Захар Захарович, подлаживаясь под чисто русский тип, – эка фря церемонная, англичанка, пуританка растреклятая! Пойди-тка да вышли нам сюда с Андреем ту бутылку порто, что в винном маленьком погребу под кладовой стоит, третья с правого края. Да смотри не ошибись у меня, Карловна моя дорогая, лебедка белотелая!

Но к этому наставлению в русском вкусе он присовокупил несколько непонятных для меня слов своего шотландского жаргона. Вследствие всего этого явилась заповедная бутылка темно-бурого портвейна, по мнению Маклотлина, совершенно необходимого после жирнейшего и очаровательнейшего муттона, и по окончании обеда, состоявшего из трех блюд, но длившегося с час, мы вдвоем в огромной угловой зале, служившей столовой, сидя у громадного стола красного дерева, освобожденного тогда от скатерти, куря сигары и поглядывая на ярко и весело пылавший камин, в начале мая вовсе не лишний, занялись старательно внутренним содержанием черной бутылки, доставившей действительно гранатовую струю наивысочайшего качества.

– А что, – сказал вдруг Маклотлин, – я думаю, Фаддей Венедиктович, сын Булгарин, не отказался бы промчаться на моих буланеньких, хотя бы ради сравнения с чубаренькими Дмитрия Васильевича, и испить вот такого винца, да с такими сигарами.

– Он далеко не глуп, – улыбнулся я, – а от таких приятностей только круглые дураки или профаны в конях, вине и сигарах отказываются. Что касается до вина и портера, то почтеннейший Фаддей Венедиктович в них толк действительно смыслит, и ежели бы он так же судил о произведениях русской литературы, как он судит о вине и портере, то приносил бы пользу, а не вред своими газетными рецензиями и печатными мнениями.

– Так знаете ли что, Владимир Петрович, – подхватил Маклотлин с некоторою поспешностью и с выражением какого-то лукавства в лице, – вот ежели бы вы его, этого Фаддея, как-нибудь пригласили приехать с вами в Лигово, где мы ему все показали бы самым наиподробным образом, одарили бы различными нашими произведениями, а он ведь до подарочков, говорят, куда как охоч; потом я его прокатил бы на моих буланых сюда, а здесь уж накатил бы всем наилучшим из моего погреба. Стол же мы устроили бы двоякий: английский обыкновенный готовила бы, как всегда, наша Фекла под надзором Марьи Карловны, а графский повар monsieur Фуршитт снабдил бы нас разными своими кулинарностями. А, ну что, идет?

– Идет-то идет, как нельзя больше, – объяснил я, – и уверен, что от этой программы Булгарин будет в восхищении и немедленно явится к вам, ввиду такой потехи