– Не все же, дорогой Владимир Петрович, – сказал Маклотлин, – делается для отрады, не мешает иной раз подумать и о пользишке…

– Да, ну это дело иное, – заметил я, – но только не знаю, какую пользу принесет вам знакомство с Булгариным, который как раз с кем сойдется и найдет для себя авантаж там бывать, то от него ничем не отделаешься, и он пристанет словно…

– Банный лист! ха! ха! ха! – загремел Маклотлин, – ха! ха! ха! Но со мною ведь счеты коротки и далеко не разгуляешься, барин: шалишь! Мне такой гусь, как этот Фиглярин, как прозвал его Пушкин, который, во времена оны бывая у графа Григорья Григорьевича[376], иначе Булгарина никогда в разговоре о нем не называл, ей-же-ей, только до тех пор и мил, как нужен, и я с такими навязчивыми обязателями распоряжаюсь точь-в-точь как распоряжался мужик Абрам в басне, о которой я от вас слышал и которая была напечатана, как вы сказывали, за 20 лет пред сим в «Пчеле» того времени[377]. Волы ведь у этого мужика работали изо всех сил без всякой со стороны хозяина погони, а лишь мальчуган ходил впереди их и к мордам их совал клок сена. «А к сену сунутся, так палкой по рогам!» – говорил Абрам, и пашня его взрывалась лучше других, каково же было волам, до этого ему какое дело. Так и у меня для Булгарина будет готов большущий клок такого сена, как в притче мальчик перед волами носил. И палка на всякий случай припасена, чтоб он потом и впрямь банного листа в отношении ко мне не изобразил бы, бесстыдник!

– Все это, – смеялся я, – придумано вами, Захар Захарович, по всем законам дипломатики, только я все в толк взять не могу себе, зачем вам нужна личность этого знаменитого Фаддея, не пользующегося счастливою репутациею и далеко не занимательного собеседника. Не будь я связан с ним обстоятельствами по изданию «Эконома», то, конечно, вероятно, свидания наши, и то весьма редкие, были бы еще реже.

– Мне не собеседничество и знакомство его нужны, – говорил Маклотлин, – а в данную минуту нужно его перо. Лично я мало интересуюсь гласностью для Лигово и нахожу более чем достаточными для известности наших семян и орудий ваш орган и «Земледельческую газету»; но графу Григорью Григорьевичу страх как желается, чтобы в субботней «Всякой всячине» знаменитого Фита-бе (Ѳ. Б.) явилась бы статья, да хорошая статья о «нашем» Лигово. Дело в том, что «Северную пчелу» много ли мало ежедневно государь император читает, особенно «Всякую всячину», т. е. субботний фельетон Булгарина. Это, изволите видеть, для них, для придворных-то господ, штука не последняя и крайне важная даже. И чем бы скорее такая статья вскипела, тем было бы лучше. Ускорить привезение к нам Булгарина от вас зависит, Владимир Петрович.

– Положим, – сказал я, – что я могу это уладить и приехать к вам с этим толико желанным вами гостем. Но за статью я никак поручиться не могу: это до меня нисколько не касается.

– Зато вполне меня касается, – заметил Маклотлин, – и лишь бы вы приехали с Булгариным в Лигово в назначенный день, а уж я головою ручаюсь, что в следующую же субботу явится во «Всякой всячине» самая забубенная статья «Фиты-бе» о лиговском хозяйстве и заинтересует тех, кого заинтересовать ею должно. Итак, нельзя ли бы на будущей неделе в четверг, например, привести вам это дельце в исполнение?

Смеясь, я обещал Захару Захаровичу сделать, что можно будет, и мы с ним расстались.

В большой моей статье «Петербургские редакции былых времен»[378], которая, по окончании ее полною обработкою и собрании всех многочисленных поверочных материалов, будет напечатана отдельной ли книгою, обширною ли статьею в каком-нибудь журнале, а конечно, уж не на столбцах газеты, где ей было бы суждено раздробиться до бесконечности, я передам все известные мне подробности об оригинальных petits levers[379] Фаддея Венедиктовича, принимавшего до полудня своих сотрудников и разных лиц, с которыми не имел причин чиниться, как, например, книгопродавческих приказчиков, приносивших ему для разбора и отзывов разные книжонки с лептами своих хозяев. Там я расскажу, например, как этот тогдашний могучий публицист, не отличавшийся галантерейностью светского обращения, выскакивал в костюме Адама из душевого шкафа, занимавшего всю стену его кабинета, и, вооруженный простынею и полотенцем, бегая по комнате, объяснялся с предстоявшими, повторяя: «Вы меня извините, я солдат, светских всех этих тонкостей не знаю и не терплю! Я человек дела, а не делишек!» и пр. и пр. Там же можно будет изобразить, например, перед ним сидельца из книжной лавки в Большой Садовой, подобострастно подающего ему книжку, какую-нибудь «Духовную брашну» или «Духовное млеко», преизрядно чреватую на средних страницах от «вложения», какое быстро замечалось достопочтенным сивовласым журналистом-беллетристом и юмористом, бесцеремонно вытиравшимся полотенцем и восклицавшим: «А! „Брашна“ и „Млеко“. Прекрасно! Здесь же еще „Щи да каша!“ Ха, ха, ха! Кланяйся, братец, хозяину и скажи ему, что исполнение последует. Иди».

Не пускаясь здесь во все эти подробности, скажу только, что вследствие предварительного разговора с Фаддеем Венедиктовичем, встреченным мною на Невском проспекте, около дома Заветнова, почти против Думы[380], где был тогда блестящий книжный магазин Ольхина, – на другой день после беседы с Маклотлиным, – я в четверг 9 мая 1846 года был в десять часов утра в кабинете Булгарина, жившего в доме Меняева на Невском проспекте, где тогда еще не была пробита та часть Шестилавочной, нынешней Надеждинской улицы, какая ее соединяет с Невским проспектом в pendant[381] со Знаменскою улицею[382]. Захар Захарович предоставил мне маленькую докторскую карету, запряженную парою громадных воронежских битюгов с графской конюшни. Карета эта ожидала нас у подъезда дома Меняева, и я застал Фаддея Венедиктовича уже одетым в темно-синем сюртуке с крепко накрахмаленными и высоко поднятыми остроконечными брыжами. Слуга его ему подал носовой платок, сильно наароматизированный, и новые перчатки, сам же он упражнялся перед зеркалом приведением в отличный порядок своих сивых щетинистых волос и таких же с синеватым отливом бакенбард.

– Что это вы так прифранчиваетесь, Фаддей Венедиктович? – спросил я смеясь.

– А как же, – заметил он, выпучивая удивленно на меня свои оловянистые буркулы, – нельзя: там, верно, встречать меня будет граф и даже, может быть, графиня Екатерина Дмитриевна. Родитель ее сиятельства, его высокопревосходительство обер-егермейстер Дмитрий Васильевич, намедни на своей тройке чубарых чертей возил меня в загородье для показа придворной охоты, которою