старик сильно занимается, хотя его величество у нас вовсе не охотник: во всем по пращуру Петру Великому пошел. Я настрочил было о придворной охоте статью для моей «Всякой всячины», да вдруг, когда уже статья была совсем в наборе, последовало экстренное уведомление из обер-егермейстерской конторы за нумером, как следует быть, чтобы с печатанием статьи этой остановиться. Надо было статью разобрать, и благодаря этому наш медведеобразный Антон Иванович[383] вскипел сильным, как водится, гневом, обрушившимся на всегдашнюю его очистительную жертву, bouc émissaire[384], Николая Ивановича Греча.

Все это говорилось в то время, когда мы собирались, уже облаченные в наши плащи, выйти на платформу лестницы, как вдруг из боковых дверей вышла совершенно незнакомая и никогда не виданная мною высокая, довольно стройная, очень худощавая дама со строгим выражением лица и стала с некоторой живостью говорить Булгарину по-немецки о том, чтобы он не засиживался излишне в гостях, а возвратился бы сколь возможно трезвым и не думал бы, что за смертью «танты»[385] он может повесничать и наповесничать себе кондрашку, благодаря короткой своей шее. Булгарина, видимо, покоробило это появление худощавой дамы со строгой немецкой речью, которую он хорошо знал, что я вполне понял, хотя и не имею навыка говорить на языке Шиллера и Гёте. Однако он неловкость своего положения скрыл под маскою смеха и молодцевато развязной дезенвольтуры[386], которую тотчас принял, знакомя меня со своею женою[387], а ее с редактором de facto «Эконома», тогда как он остается все тем же de jure и почивает на чужих миртах[388]. Госпожа Булгарина, тотчас узнав об этом обстоятельстве, заинтересовалась узнать от меня некоторые подробности о приготовлении итальянской рикотты, рецепт которой, заимствованный с фермы Удельного земледельческого училища, был напечатан в «Экономе». Я обещал доставить ей подробнейшие сведения эти письменно чрез ее супруга завтра в течение дня; а она, простившись окончательно со своим Тадеушем, которого шутя потрепала за баки, сказала мне: «Умоляю вас, господин мой новый знакомый, наблюдите, чтобы Тадеуш возвратился здоровым домой, да пораньше».

– Раньше девяти или десяти часов вечера, – сказал я в ответ заботливой супруге, – это невозможно, потому что обедать будем не иначе как около шести часов. Но мы, – прибавил я, – вам, сударыня, доставим занятие, в ожидании Фаддея Венедиктовича, занятие, которое вам, как доброй хозяйке, конечно, будет приятно: вам придется, может быть, до полночи расставлять в вашей кладовой все то множество различных произведений лиговской фермы, какое к вам явится из Лигова до возвращения Фаддея Венедиктовича к своим ларам и пенатам.

– Ну, последних слов ваших, Владимир Петрович, о ларах и пенатах добрая жена моя, – говорил Булгарин, спускаясь с лестницы, – конечно, не поняла и пенаты, чего доброго, приняла за шпинат; а уж что касается до обещания доставить ей образчики всех произведений лиговской фермы, то уж это ее непременно вскинет на второе небо.

И вот мы поехали. Булгарин был в самом приятном расположении духа, потому именно, что ему, как он говорил мне тогда, удалось на днях при «благодетельном» содействии милостивца его Леонтия Васильевича Дубельта (за которого он вечно будет Бога молить и детям своим молитвы эти завещает) одержать две блистательные победы над своими многочисленными врагами и каверзниками. Победы эти состояли в том, что, во-первых, редакция тогдашней «Иллюстрации», во главе которой стоял Нестор Кукольник, подготовила было огромную статью с карикатурными портретами его, Булгарина, и знаменитого в те времена своею безграмотною плодовитостью московского борзописца Александра Анфимовича Орлова, напечатавшего более 100 томов романов и всякой дребедени. К портретам этим присовокуплена была злая статья, где изложены были биографии как Булгарина, так и Орлова с проведением обидных параллелей для первого и со включением знаменитых стихов Пушкина:

Двойной присягою играя,

Поляк в двойную цель попал:

Он Польшу спас от негодяя,

А русских братством запятнал[389].

Замечательно, что ферула[390] тогдашней цензуры, до 1848 года еще довольно снисходительной, не сокрушила этой статьи, которая явилась бы в печати, не будь секретного вмешательства генерала Дубельта, который (как, по крайней мере, сказывал тогда мне Булгарин) простер свою любезность и милость к нему до того, что собственною своею особою явился к начальству цензурного комитета и настоял на невозможности опубликования таких либеллей[391], могущих произвести на государя императора крайне неприятное впечатление. Нестору же Васильевичу Кукольнику в кабинете жандармского начальника штаба от имени шефа была так вымыта его голова, что он (невзирая на все это продолжавший свое обычное амикошонство с Булгариным) в тот же вечер, встретясь с ним на ольхинской сходке[392], говорил ему по-польски: «Ну, брат Фаддей, при твоем старании взмылили мне башку так, что мой лакей Харитошка месяц целый не будет покупать мне казанского мыла[393]». Другая победа Булгарина состояла в том, что опять враги же его, как он полагал и уверял, заказали на гуттаперчевой фабрике, Рикерта, кажется[394], тогда только что создавшейся и изготовлявшей множество статуэток, его карикатурную статуэтку в его смешном картузе, который он считал столь же историческим, как была некогда историческою треуголка Наполеона I. Статуэтка эта, скопированная с той, какую тогда мастерски воспроизвел из глины Н. А. Степанов[395], нынешний редактор «Будильника»[396], имела свойство, присущее всем гуттаперчевым изделиям, растяжимости, почему статуэтку «знаменитого» писателя и публициста Ф. В. Булгарина можно было тянуть и тискать как угодно за широкий нос, за отвислые губы и за оттопыренные уши. В магазинах гуттаперчевых и резинковых изделий на Адмиралтейской площади было главное депо[397] этой статуэтки, продававшейся, впрочем, повсюду в магазинах Невского проспекта, Морских и Мещанской, равно как в галантерейных лавках Гостиного двора. Приказчики магазинов и лавок при продаже этой вещицы в четверть аршина величиною[398] вменяли себе в обязанность показывать покупателям способность растяжимости своего товара, всячески дергая и потягивая части головы Фаддея Венедиктовича, чрез что подвергали его как бы казни en effigie[399]. В те времена городская почта принимала даже тюки, почему большею частью не разносилась, а развозилась в кабриолетах. И Фаддей Венедиктович этим путем получил более сотни экземпляров этой статуэтки с колкими и ругательными письмами и стихотворениями от неизвестных. Разумеется, что огонь в печах квартиры Булгарина пожирал и растоплял все эти делаемые ему подарки. Булгарин обратился к обер-полицеймейстеру[400], но потерпел фиаско. И только в Леонтии Васильевиче нашел заступника, упросившего сиятельного шефа подписать отношение к генерал-губернатору, распорядившемуся