— Чего ж не понять. Чувство самое распространенное.

Нашедшего себя человека я встретила как раз на следующий день. Красивый парень могучего телосложения, босой, в шортах, бежал по жиденькому февральскому снегу. Бежал он как-то не спеша, деловито и привычно — будто идет на работу человек, занятый будничными мыслями. Волосы у него были тоже могучие, до пояса, русые, с множеством оттенков, как при качественном мелировании в парикмахерской. А тело на снежном фоне казалось смуглым. И смотрелся он в февральских сумерках как персонаж голливудского фильма, вроде Тарзана. С непривычки я даже остановилась в смутном ожидании — может быть, новых чудес, а может быть, команды «Стоп, снято!». Но чудо-человек только сказал «Здравствуйте!», пробегая мимо, и скрылся за поворотом. Ответить я от неожиданности не успела.

Этот ирреальный эпизод несколько расстроил мои нервы. В сумерках я вообще чувствую себя неуютно. По-моему, сумерки — что-то вроде смерти дня, когда хочется исповедоваться и отчитаться: что сделано не так, а что и вообще не сделано. Но отчитываться было некому — на пустынной в эту пору улице вокруг стояли только деревья, вмерзшие основаниями в лужицы подтаявшего днем снега. Вид у деревьев был жалобный. Но может быть, это мне только казалось? А на самом деле холод действовал на их корни целительно, как бег по снегу — на ивановцев?.. Рассуждать на эту тему было непривычно. Мне как-то всегда казалось, что пейзажи хороши и уместны в поэзии и живописи. А в прозе я, признаться, частенько бесстыдно пропускала все эти описания осенних лесов и бушующих морей, а также рассветов и закатов.

Сырой прохладный воздух обвевал лицо, пожалуй, скорее приятно. Ну а если бы и мне вздумалось раздеться и побегать босиком?..

— Я все понял! — радостно встретил меня Валерий. И, выдержав паузу, уточнил: — Дело совершенно не в медитации, и не в обливании, и даже не в Самом! Дело, наоборот, только в нас самих !

В этот день он уже отсидел свой срок за письменным столом, о чем свидетельствовало с полдюжины бумажных самолетиков, свободно приземлившихся в разных углах комнаты. И теперь, по-видимому, настал черед вечных вопросов.

— В ком именно из нас дело, профессор? — с ходу включилась я в роль старательной студентки.

— Да буквально в каждом! — с энтузиазмом пустился он в пояснения. — Потому что человек — исключительно податливое существо, которое, как гласит народная мудрость, ко всему привыкает! Рассмотрим хотя бы мой случай. В свое время в силу ряда обстоятельств — болезнь, безнадега и полное одиночество — я привык писать «Премьеру». Просто привык, понимаешь? Сначала — черкать в тетради, потом — печатать на машинке. Сначала по часу в день, потом — по три-четыре, сколько мог. Честно говоря, подгонял еще и страх: вдруг откажут и суставы рук? Может, машинка-то и спасла меня — стала вроде как тренажером. Такая регулярная гимнастика для пальцев. И через полгода я имел хоть и скромный, но все-таки результат: страниц примерно сто двадцать относительно связного повествования… ну да, а кое в чьих глазах даже и шедевр! Горжусь, горжусь! — Он на ходу чмокнул меня между ухом и виском. — Прошло еще лет пятнадцать, я завербовался летать вахтой под Тюмень и завел привычку совершенно другую: две недели тянуть лямку, недосыпать и пахать так, что шея трещит, и потом две недели отсыпаться, отъедаться и пялиться в телевизор, пока не усну. Результат? Опять же налицо! — И он обвел жестом комнату.

В руках у меня была пачка спагетти к ужину. Однако я не двинулась в кухню, продолжая слушать, — чувствовалось, что монолог подходит к какой-то кульминации, к главной мысли. Валерий пробежался по комнате туда-сюда и остановился напротив. Глаза его блестели.

— Но все это сложилось случайно, понимаешь? Без моего участия! А вот следующую привычку я определю сам. И она решит мою судьбу. И твою тоже! — объявил он и выдержал новую паузу.

Реплик от меня, очевидно, уже не требовалось. Я согласно покивала и двинулась было в сторону кухни, но он придержал меня за плечо, притянул к себе и почти зарычал:

— Обещаю тебе: я буду пахать так, что шея затрещит! Но уж теперь — за письменным столом. И не с утра до вечера — от зари до зари! Если понадобится — сутками. Я превращусь в литературного раба. Я прочел горы умных книг о том, как пишутся книги. Я знаю, что смогу писать!

В азарте он опять забегал по комнате. Глаза его горели. Он был похож на мальчика-подростка. «Кто я для него? — вдруг пришло мне в голову. — Безликая аудитория? Муза? Маргарита? Арина Родионовна?»

— Если уж разные… — рассуждал он, качая головой. — Хотя… В общем, Бог с ними! Знаешь что? Я обещаю написать за год сногсшибательный роман! А если понадобится — два сногсшибательных романа!

— А три сногсшибательных романа? — поддразнила я. — Или два — это уже предел?

— Смейся-смейся! А вот я посмотрю на тебя на Багамах! Где ты встретишь следующий Новый год! С бриллиантовым кольцом на безымянном пальце. Что ты скажешь на это предложение?

— Имеется в виду… деловое предложение? — У меня вдруг сел голос.

— Деловым оно будет при наличии кольца. На второй день после выхода первого сногсшибательного романа!

Почему-то в этот момент я напрочь лишилась дара речи. Я совершенно забыла… да нет, я просто понятия не имела, какие слова говорятся в таких случаях! И еще не имела понятия, куда в таких случаях девают глаза.

Я набрала в кастрюлю воды, поставила на плиту и чиркнула спичкой. Спичка погасла. Вторая спичка резко полыхнула оранжевым и оставила длинный черный язык на блестящем белом боку кастрюли. Я взяла в руки пачку спагетти, надрезала край и приготовилась сыпать макароны в воду, не дожидаясь, пока та закипит.

Валерий отобрал у меня пачку. Повернул лицом к себе и произнес очень тихо:

— Так я не расслышал — как насчет Багам? И… кольца? — И тут же отпустил мою руку и бодреньким голосом закончил: — Собственно говоря, для меня все эти штампы и прочий официоз ничего не изменят! Но я тут на досуге подумал о тебе… Чего твоему паспорту, спрашивается, всю жизнь пустовать?

На этот раз голос не подвел и меня.

— Посмотрим, посмотрим… На ваше поведение… роман… и погоду на Багамах… А вдруг цунами?!

И тут он захохотал и рывком притянул меня к себе, забыв о предварительном магическом взгляде в правый глаз.

Теперь он писал.

Мятые, исчерканные рваной вязью неизвестных знаков листы неуправляемо размножались на столе. Время от времени они вспархивали с его края и, помедлив в свободном полете, изящно опускались на пол. Порой они залетали на полки книжного шкафа, порой уползали под кресло или обретали пристанище на подоконнике за цветочным горшком. А иные, улучив момент, норовили даже вырваться на волю — на балкон.

Я охотилась за ними. Я терпеливо выслеживала их и, выбрав подходящий момент, одним броском хватала сразу несколько, не дав им опомниться, складывала ровной стопкой и придавливала громадным черным дыроколом. А далее с ними происходило чудесное преображение: Валерий брал пачку в руки и, наскоро перетасовав, принимался бойко расшифровывать их, аккомпанируя себе на машинке. Поначалу ее клавиши стучали в ритме задумчивого вальса, с акцентом на первой доле: «КЛАЦ! Клац-клац… КЛАЦ! Клац-клац…» Затем, войдя в азарт, машинка переходила на безостановочную пулеметную очередь, а временами, призадумавшись на минуту, чтобы перевести дыхание, разражалась свободным имровизационным пассажем.