Распространение православия среди староверов поощрялось властями и считалось духовным подвигом. Любые же попытки проповедовать старообрядчество или другое религиозное учение, напротив, жестко пресекались и карались административными мерами. Так, в феврале 1877 года из Области Войска Донского был выслан воронежский крестьянин Павел Объедков, которого заподозрили в пропаганде хлыстовства. Вина Объедкова толком доказана не была, а главным аргументом обвинения служили показания другого крестьянина, которому Объедков якобы сказал: «Брось свою халдейскую веру и перейди в нашу — настоящую христианскую веру». Тем не менее донской архиепископ Платон в письме от 28 октября 1876 года просил атамана Николая Краснокутского (однополчанина Михаила Лермонтова) «принять меры к обузданию духа пропаганды в лжеучителе Объедкове и о предании его суду за хуление святой православной веры». Краснокутский судить Объедкова не стал и просил у военного министра разрешения выслать крестьянина-хлыста в Воронежскую губернию. Так и случилось.

При назначении административной высылки из Области Войска Донского случались и курьезы. 28 сентября 1879 года архиепископ Донской и Новочеркасский Митрофан писал атаману Краснокутскому о распространении молоканства на Дону: «Число молокан, по донесению большей части благочинных, не увеличивается, но есть опасность, что вредная эта секта может разрастись в виду того, что молокане, считая своих руководителей многознающими в вере, легко увлекаются их учением и затем упорно держатся своих убеждений». К руководителям донских молокан Митрофан отнес воронежского крестьянина Якова Кириченко и рязанского крестьянина Петра Елисеева, которые проживали на хуторе Бабкином Николаевской станицы. Еще одного молоканского вожака архиепископ признавал в крестьянине Орлово-Ольховой слободы Моисее Вельможном, который бывал на Дону наездами, а постоянно проживал на территории Кубанской области: «Появляясь несколько раз в год в свою слободу за получением паспорта, действует на сектантов не столько словом убеждения, сколько деньгами», — отмечал Митрофан. Архиепископ просил атамана выслать Кириченко и Елисеева с Дона на родину, а Вельможному запретить посещать орлово-ольховских молокан. Атаман Краснокутский обратился с соответствующим запросом в Военное министерство, в котором перечисленные меры признали необходимыми. Кириченко и Елисеев вернулись на постоянное место жительства, где их ожидал бдительный надзор полиции, Вельможного решено было переселить в Закавказье, куда молокан стали массово ссылать еще при Николае I. Все шло как обычно: донское духовенство побеждало, сектанты выселялись. Но совершенно неожиданно крестьянин Вельможный подал прошение, в котором решительно отрицал свою принадлежность к молоканству. Вскоре выяснилось, что Вельможный уехал на Кубань со всей семьей в 1867 году, но ежегодно приезжал в слободу Орловку платить подати и получать паспорт, так как не был исключен из местного сельского общества. Приехав в очередной раз осенью 1880 года, Вельможный был сильно удивлен, что ему отказали в выдаче паспорта из-за его связей с молоканами и ожидавшей его ссылки в Закавказье. Архиепископ Митрофан был поставлен в неловкое положение, но ему на помощь пришли орловские крестьяне — соседи Вельможного. В своих показаниях они сообщали, что после переезда на Кубань Вельможный изменил православной вере и во время визитов в Орловку стал принимать в своем доме молокан, вести с ними религиозные беседы, передавать духовную литературу. Крестьяне выступали за полный запрет приездов Вельможного на Дон. Спас Вельможного наказной атаман Кубанского казачьего войска и начальник Кубанской области Николай Кармалин, который в подтверждение его невиновности предъявил исповедные росписи Сергиевской церкви Лабинской станицы, где проживал крестьянин. Выходило, что Вельможный регулярно был на исповеди и причащался, что автоматически снимало с него подозрения, ведь молокане отвергали причастие и почитание икон. Соседи Вельможного его оговорили, вероятно завидуя его предприимчивости. Власти духовные позволили себя обмануть, но власти светские смогли найти правду.

Старообрядческие духовные лидеры также находились под пристальным наблюдением. Особенно внимательно начальство следило за их попытками рукоположить новых священников и переделать молитвенные дома в церкви с колоколами и другим убранством по подобию православных храмов. Летом 1882 года в поселок Яндовский Ново-Александровской станицы прибыл старообрядческий епископ Силуан. Здесь он торжественно и публично отслужил литургию (публичные богослужения старообрядцев были запрещены законом), рукоположил казака Мокия Кодыкова в священники, а Яндовский молитвенный дом разрешил здешним старообрядцам преобразовать в церковь с алтарем, престолом и колоколами и при звоне их открыто совершать службы. Все это строго запрещалось, поэтому Силуан очень рисковал. Но он уже не раз преступал имперский закон во имя веры. К тому же до посвящения Силуан звался Степаном Морозовым и был казаком Есауловской станицы, той самой, которая стала центром восстания 50 казачьих станиц против наряда на кавказскую службу в 1792–1794 годах. Донской казак Морозов сбежал за границу, возможно в Белую Криницу — духовный центр староверия, который располагался в Буковине на территории Австро-Венгерской империи. Именно здесь староверы воссоздали собственную церковную организацию с полноценной иерархией: в 1846 году главой староверческой церкви был провозглашен бывший боснийский митрополит Амбросий.

Степан Морозов вернулся на Дон уже староверческим епископом Силуаном и сразу стал большой проблемой для официальных властей. Как писал архиепископ Донской и Новочеркасский Митрофан наказному атаману Николаю Святополк-Мирскому 22 декабря 1882 года, «Силуан давно уже своими неразумными и противозаконными действиями нарушает мир церкви, дозволяя себе, например, публично, в присутствии многочисленной толпы народа, распечатывать часовни, по распоряжению правительства запечатанные, как это было в хуторе Калаче в 1881 году, и таким образом подрывая вообще авторитет власти, не духовной только, а и гражданской». Архиепископ просил наказного атамана пресечь деятельность Силуана и немедленно запретить трансформацию молитвенного дома старообрядцев в церковь. Святополк-Мирский отписал к исполнению запрета окружному начальнику, который 21 февраля 1883 года отрапортовал о выполнении приказа начальства. Молитвенный дом в Яндовском поселке так и не приобрел образ церкви, а с местных старообрядцев взяли подписку, по которой они обязывались «алтаря и престола не устраивать, колокольни не становить и службы при колокольном звоне не отправлять». Казаки-староверы лишь смиренно просили разрешения «устроить хоть один алтарь, так как устройство его составляет необходимость для совершения молитвословий и святых таинств».

Староверы регулярно обращались к донской администрации в надежде на хоть самые небольшие уступки: разрешить в молитвенном доме алтарь или дозволить открыть ранее запечатанную монашескую обитель. Так, осенью 1879 года староверческая монахиня Мария Павлова просила начальника 2-го Донского округа, в котором проживала самая многочисленная старообрядческая община в Области Войска Донского (более 40 тысяч человек), открыть женский монастырь неподалеку от Пятиизбянской станицы. Обитель была закрыта в 1878 году, тогда в ней проживали 15 монахинь «из старообрядцев казачьего происхождения и одобрительного поведения». Все эти надежды и прошения оказались напрасными, администрация была жестока и непреклонна. Однако спустя уже несколько лет законы Российской империи в отношении старообрядцев претерпели серьезные изменения.