«Один, два… десять! – про себя считал каторжанин проплывавшие мимо в клочьях пены подводные камни. – Спаси и пронеси меня, Господи, твоего раба грешного!»

Бывший минцмейстер не замечал ни окружавшей его нетронутой красоты этих диких мест, не слышал громкого говора своих товарищей, лежавших и сидевших вокруг него. К своему стыду, Серафим не умел толком плавать, и перспектива оказаться вдруг в холодных и бурных водах забайкальской реки мысленно приравнивалась им к добровольному самоубийству.

– Смотри, сейчас Волчьи зубы пойдут! – предупредил его стрелецкий начальник. – Если их минуем с Божьей помощью, значит, можно будет и передохнуть малече!

Он как будто предчувствовал недоброе, потому что рулевой шест через минуту вдруг с хрустом надломился. Негожий с ужасом увидел, что его лишённый управления плот быстро несёт на каменный остов, торчавший из речной воды в окружении бушующих бурунов.

Радость только что одержанной виктории была для многих омрачена гибелью близких друзей. Не прикрываясь от неприятельского огня, Толбузин, Головлёв и Заяц на самодельных носилках с трудом дотащили в крепость тело убитого товарища. Широко раскинув руки, Гриша Оглоблин как будто хотел покрепче обнять даурскую землю.

– Неужто убили сердешного? – с рыданиями кинулась Аглая на грудь сыну воеводы. – Горе-то какое, господи!

Весь покрытый брызгами вражеской крови, Алексей не смог найти нужных слов утешения. Крепко обняв девушку, он прижал её к себе, стараясь успокоить.

– Пятеро нас, стало быть, вышло из Нерчинска! – повёл грустный счёт Фрол Головлёв, дрожащей рукой закрывая глаза мёртвому богатырю. – Мого брательника уже нет в живых, теперь вот Гришка… Кто же знал, что оно всё так сложится!

Как будто чувствуя необычность момента, обычно суровый Давгур, едва слышно повизгивая, ластился к людям. Ему было непонятно, почему один из его друзей лежит на земле, никак не реагируя на его появление. Вдруг почуяв запах смерти, пёс поднял вверх морду и тоскливо завыл, как будто прощаясь.

Однако не только они горевали о тех, кто навсегда покинул этот мир. На глазах у всех Бекетов на руках вынес из-за приказной избы бездыханное тело красавицы Айгу. Маньчжурская стрела на излёте настигла её за стенами острога, насквозь прошив стальным наконечником.

– Не уберёг я её! – то и дело восклицал суровый сотник, не стыдясь своих слёз. – Так и не успел сказать, что для меня она стала краше всех на свете, горлица ненаглядная!

Однако осада ещё не была снята, и на ближних подступах к острогу по-прежнему лежали неубранными тела нескольких десятков убитых казаков и стрельцов.

– Спасибо вам, братцы! – сказал Онуфрий Степанов, низко склонив голову. – Спасибо, что не посрамили в бою смертном, не щадили живота своего за Рассею нашу! Мы отомстим за всех товарищей и по християнскому обычаю обязательно предадим земле тела павших!

Как раз в этот момент от толпы служилых людей вдруг отделился Лавкай, волоча кого-то на аркане. Приглядевшись, Толбузин увидел, что это был недавний «парламентёр» от маньчжур.

– А, пан Соболь! – недобро усмехнулся перебежчику казачий атаман, выкатив подбородок. – Так, кажись, тебя кличут, собака?

Выпучив от страха глаза, тот что-то нечленораздельно мычал, как будто проглотил язык.

– Не нарочно я! – наконец выдавил из себя бывший стрелец. – Меня заставили к вам выйти, убить грозили, ироды!

– Ну да мы грозить не будем! – зло скривил губы Степанов. – Повесить его, и вся недолга!

Дружный хор голосов поддержал его, и спустя минуту дёргающееся в конвульсиях тело предателя на надёжной верёвке вывалилось из окна надвратной башни.

– Иуде – иудина смерть! – даже не смотря на него, констатировал атаман. – Здесь таким не место!

Богатырь Оглоблин и юная красавица Айгу нашли место последнего успокоения во внутреннем дворике крепости. Судьба свела их рядом, как будто и не жили они вовсе на белом свете…

Ещё три недели маньчжуры не снимали осады, иногда «для порядка» обстреливая острог из привезённых орудий. Однако его покатые стены из вековых лиственниц, между которыми была обильно засыпана смесь дроблёного камня с землёй, успешно выдерживали удары вражеских ядер.

– Боятся таперича нехристи на штурм идти! – посмеивались казаки, доедая остатки припасов. – Ничего, у нас еды ещё на месячишко хватит, а они уже всю тайгу на десять вёрст обглодали! Скоро друг дружку жрать начнут, потеха-то будет!

И вот наконец караульный с острожной стены, громко топоча стоптанными сапожищами, ни свет ни заря разбудил видящего третий сон Степанова.

– Сворачиваются маньчжуры! – кричал он в радостном возбуждении. – Слышь, Онуфрий, маньчжуры тайком лагерь сворачивают! Хотят пораньше уйти, чтоб мы в спину не вдарили!

– А мы как раз вдарим! – хлопнул его по плечу атаман, натягивая рубаху. – Буди Бекетова и Толбузина, сейчас и вдарим по супостату, пока он не очухался!

Через десять минут хорошо смазанные ворота острога беззвучно распахнулись, и из них вышло две сотни вооружённых до зубов храбрецов. Словно не чувствуя подведённых от голода животов, они, подобно ангелам смерти, ударили в хвост уходящему маньчжурскому обозу.

Охочие до рукопашной схватки, недавние осаждённые не брали с собой огнестрельного оружия. Алексей Толбузин выскочил вместе со всеми, сжимая в одной руке саблю, а в другой – боевой топорик.

Не ожидавшие дерзкого нападения, китайцы были застигнуты ими врасплох. Прихватив с собой «огненные стрелы», казаки быстро зажгли увозимые врагом осадные приспособления. Полыхающее пламенем кольцо отсекло часть обозов, на которых перевозились тяжёлые доспехи, связки стрел и орудийные ядра.

– Ну, держитесь, гады! – разил неприятеля Толбузин то правой, то левой рукой. – Или всех вас изничтожу, или костьми лягу!

Не ожидавшие такого ожесточённого натиска, китайцы сбились в нестройную толпу, нарушая боевые порядки своей пехоты. Вскоре отступление хвоста маньчжурской колонны превратилось в беспорядочное бегство обезумевших от страха людей.

– Это уже не война, а бойня! – с трудом остановил казаков Степанов, став на пути самых буйных. – Хватит, братцы, хватит, не то посечёт нас конница богдойская! Всем в острог обратно!

Однако генерал Минъандали так и не отдал приказа контратаковать русских. Видимо, он настолько потерял веру в победу, что не стал рисковать остатками измученной армии. Бросив убитых и раненых, сотню подвод с лошадьми, припасами и амуницией, маньчжуры бесславно ушли, чтобы никогда потом официально не вспоминать своё бесславное «Кумарское сидение».

В этот момент взошло солнце, залив яркими лучами поле недавнего сражения, усеянное мёртвыми телами. Выронив из окровавленных рук оружие, Толбузин упал на колени, поцеловав висевший у себя на шее крестик.

– Господи, прости меня, грешного! – слетело с его пересохших губ. – Не из-за злобы своей шёл на смертоубийство, но ради блага Отчизны, всех друзей и близких моих, павших и ещё живущих!