– Честно говоря, Тома, я и сама не понимаю, как это они целых полгода платили тебе? По сорок тысяч в месяц! Неужели Русалкин такой богатый, что для него это как бы и не деньги и потеря их – просто неприятность, не больше?

– Вероятно, он в самом деле богатый. Или же ему на голову свалилось богатство. И такое бывает. Может, он сам шантажировал кого-то или убил? Словом, это могли быть дурные деньги, понимаешь, легкие! Каким бы образом они ни были заработаны, все равно он намеревается вернуть их себе, отнять у меня, я это чувствую.

– Но как же тогда понять тебя? Сначала ты говоришь, что там, в ресторане, когда убили Марину, должны были убить тебя. Но если предположить, что это так, тогда каким же образом Русалкин вернул бы себе эти деньги? Как взять деньги у тебя, у мертвой?

– Не знаю. Никаким. Значит, он просто хотел положить конец шантажу. Вот и все. Избавиться от меня. Но теперь, когда он знает, что я жива и что он чужими руками убил собственную жену, он разыщет меня, из-под земли достанет.

– А вот и нет! Мне все представляется иначе. Теперь, когда он овдовел и его план избавиться от жены сработал, пусть и случайно, ему не придется ни с кем делить свое имущество, а это значит, что он снова остался в выигрыше. Но поскольку Марину-то убили по его наводке, то есть произошло то самое убийство, которое он планировал раньше, то какой смысл ему ворошить ваши с ним отношения и договоренности? Да ему спокойнее выплатить тебе же до конца года, чтобы только не было угрозы разоблачения. Ведь если ты, предположим, узнала, что убита Марина Русалкина, то что тебе стоит предположить, что это дело рук ее мужа? Получается, что ты снова становишься опасной, ведь у тебя на руках уже есть фото, где заснята вроде бы Марина, вся в крови!

– Лара, брось. Я понимаю, ты хочешь меня успокоить, сказать, что Русалкин теперь должен вести себя тише воды, ниже травы: ведь он, по сути, убил свою жену, хотя собирался убить меня. Но я считаю, что именно теперь-то я для него становлюсь наиболее опасной, а потому он сделает все возможное, чтобы разыскать меня и… убить. Конечно, Москва большая, но я же зарегистрировалась на улице Кедрова, и при большом желании меня можно разыскать. Вот и получается, что моя смерть – дело времени. И что я выиграла своим шантажом, своим желанием наказать преступников, отомстить за себя? Ни-че-го! Вот сколько успею пожить в свое удовольствие (хотя, согласись, оно очень уж сомнительное), столько и поживу. Между прочим, и ты, находясь здесь, со мной, рискуешь!

– Тома! Мне страшно за тебя. Ну почему ты думаешь, что он все еще охотится на тебя?

– Да потому, что он убил Марину! Понимаешь, человек, работавший на него, которому было поручено убить меня, киллер вроде Шаталова, не мог не следить за рестораном. Поэтому, когда там появилась Марина, удивительным образом похожая на меня, да еще и надела на себя форму официантки, он сразу сообщил об этом Русалкину и получил задание действовать.

– А это не мог быть сам Шаталов?

– Нет. Шаталов обманул же его, когда сделал вид, что убил Марину, а на самом деле принес ему только фотографии и взял деньги за невыполненную работу. Нет, Русалкин не мог обратиться к человеку, который один раз предал его. Да и вообще, мне кажется, Вадим от него скрывается.

– Тома, что я могу для тебя сделать? Может, мне встретиться с этим Русалкиным и просто поговорить с ним по-человечески: мол, ты никому и ничего не расскажешь, чтобы он оставил тебя в покое.

– Лара, ты сама слышишь себя? Что такое ты предлагаешь?

– Но я уже не знаю, что делать!

– А я знаю. Садись за стол, сейчас поедим, и я расскажу тебе, что я придумала. План, конечно, смешной, детский, даже, я бы сказала, нахальный, дерзкий, но у меня нет выбора. Считай, что я выполнила только первую часть плана – отомстила Марине за то, что она собиралась меня убить, подставить вместо себя. Вторая же часть – месть непосредственно Русалкину, инициатору всех преступлений и теперь уже человеку, нанявшему киллера для того, чтобы убить меня. Так что я должна довести это дело до конца.

– Ты хочешь разделаться с Русалкиным? Но как? Что ты намерена сделать?!

– Увидишь. Но обещаю тебе – это будет интересно. Не хочу доживать свою жизнь в ожидании выстрела! Это было бы неправильно. Ешь рыбку, смотри, какая она вкусная, поджаристая. Лара, не плачь, все будет хорошо! Хочешь немного выпить? Давай! За то, чтобы у тебя все сложилось с твоим Сережей. Мне кажется, он хороший парень.

Русалкин ужинал перед телевизором. Он был в халате, босой, сидел на ковре, разложив еду на подносе, на полу. Спина его опиралась о диван, ноги были вытянуты и отдыхали. Он знал, что его сейчас никто не видит, что он у себя и может наслаждаться покоем и тишиной. Он с аппетитом поглощал подогретые в микроволновке отбивные, приготовленные в ресторане, откуда ему приносили заказы, и салаты в пластиковых коробках, запивая еду холодным пивом. Футбол кончился, начался какой-то странный французский фильм про «ущербных» любовников, переступивших все нравственные грани и тем приведших к смерти молодого человека. Русалкин и раньше «примерял» на себя сюжеты из жизни киношных героев, пытался понять – а смог бы и он, скажем, переспать с дочерью своей любовницы или с любовницей сына, способен ли он на сильное, всепоглощающее и лишенное здравого смысла чувство? И когда он находился в приподнятом настроении и ощущал себя полным сил, ему казалось, что он может вообще все, лишь бы ему было хорошо. Когда же он пребывал в состоянии, близком к депрессивному, ему казалось, что на экране – чудовища, монстры и что он, слабый, пожилой и больной мужчина, ни за что не совершил бы подлость по отношению к близкому человеку. Но так было раньше. Теперь же, когда на его совести была смерть Марины, он все реже и реже стал задавать себе подобные вопросы. Однако в те минуты, когда Русалкин забывал о том, что он – убийца, его психологические игры с самим собой возобновлялись, и ему казалось, что он – не такой уж и плохой человек и по большей части осуждает наблюдаемое на экране преступление и дает категоричные оценки поступкам героев.

Как часто в своих фантазиях он жил один, без Марины, и в этой его холостяцкой жизни все было подчинено исключительно его желаниям. Так, во всяком случае, ему тогда казалось, и все эти желания сводились, как правило, к какой-то свободе, которая должна была дать ему возможность думать о том, о чем хочется, совершать поступки, не советуясь даже мысленно с женой, играть в преферанс с друзьями и братом, встречаться с Вандой в любое удобное для них время и там, где им хочется, не боясь встречи с Мариной. Но теперь Ванды в его жизни не было (она жила с другим мужчиной и ждала от него ребенка), он не совершал никаких поступков, которые принесли бы ему счастье или хотя бы даже временную радость, и думал он только об одном: что с ним будет, когда какой-нибудь хитроумный следователь вычислит, кто заказал его жену и где находится исполнитель? Состояние перманентного страха поселилось в его душе навсегда, как он считал, и даже отбивные, которые он сейчас ел, казались ему лишенными вкуса. Да, конечно, он испытывал чувство насыщения, но не более. Он был уверен, что такое же ощущение он испытает и при встрече с женщиной. То есть он почувствует, что он – с женщиной, но радости от близости, острого наслаждения, которое он испытывал, скажем, со страстной Вандой, уже никогда не будет. Деньги? А что деньги, когда он словно лишился органов чувств, и самое сильное переживание, которое владело им в последние месяцы, было чувство ледяного страха. А еще – злобное бессилие и раздражение, которые он испытывал по отношению к женщине, которую видел-то всего один раз в жизни, – к официантке из «Риголетто». Ее звали Тамара Карибова, и мысленно он уже тысячу раз находил ее, брал за плечи, тряс, говоря ей в лицо оскорбительные слова и требуя, чтобы она вернула ему деньги. И это при том, что он абсолютно не помнил ее лица. Да и какое лицо он мог разглядеть в ту жуткую ночь, когда она явилась к нему, вымазанная красной гуашью, словно кровью, и была удивительно похожа на Марину!