— Вы можете не утруждать себя, — послышался низкий голос Эрики. — Я прямо сейчас собиралась написать ответ Вильхельму, заодно могу отправить схемы… Чем раньше они прибудут в их лагерь, тем лучше, правда? У нашей армии на счету каждый день.

— Но уже поздно, вряд ли гонец поедет на ночь глядя… — растерялась Хельга.

— Мой — поедет, — твёрдо заявила Эрика. — Если вы доверитесь мне, то уже через день схемы окажутся в их лагере.

— Именно Хельмут попросил меня отправить схемы, — возразила Хельга, чувствуя неладное. — Вильхельм просто привет мне передал…

— Схемы нужны им всем. И Хельмуту, и Вильхельму, и его милости лорду Штейнбергу… Какая разница, кто из них их получит? — Будто спохватившись, Эрика вздрогнула и добавила: — Правда, ваша светлость, вам не стоит утруждаться. Позвольте мне взять все заботы на себя и идите спать. Поверьте, в посторонние руки я их не отдам. Их получат мой брат и ваш драгоценный жених, которых мы с вами так любим.

Хельга замолчала, отведя взгляд. Она не знала, откуда взялось это непонятное предчувствие чего-то нехорошего, и не понимала, зачем Эрика так упорно её уговаривает. Конечно, нет особой разницы, кто получит схемы, Хельмут или Вильхельм, герцогиня ведь права — они нужны не кому-то одному из них, они нужны всем. Но ведь просил её именно Хельмут…

— В своём письме я попрошу Вильхельма передать привет вашему брату, — мягко добавила Эрика, — от вас и от меня. Я не думаю, что его светлость Хельмут сильно расстроится, если не получит от вас подробного сообщения о ваших делах и настроениях. Вряд ли у него есть время читать долгие письма.

Хельга кивнула. Не признать правоту Эрики она не могла, но всё же…

Понятно, что чем раньше они получат эти схемы, тем скорее Хельмут и Вильхельм вернутся домой, вернутся к ней. Наступит мир, всё будет по-старому, она снова окажется окружена любимыми людьми и получит своё долгожданное счастье, которое отняла у неё война…

Хельга взглянула на Эрику, и та улыбнулась ей в знак поддержки. Разве есть у неё причины не доверять новой подруге? Разве она, как и все в этом королевстве, не желает скорейшего мира, скорейшей победы над Фареллом? Она делает всё, чтобы приблизить эту победу, и Хельга должна поступать так же.

— Хорошо, — кивнула она и протянула ей лист со схемами. — Отправьте это Вильхельму. И… — Хельга покраснела и поднесла руки к лицу, не зная, имеет ли право попросить… — Если сможете… напишите Вильхельму, что я люблю его.

***

Ожидая ответа от Хельги, Хельмут не находил себе места. Он знал, что чем быстрее ответит сестра, тем скорее они смогут начать штурм… Но, чёрт возьми, как же ему не хотелось, чтобы этот штурм начинался! Снова смерти, снова страх, кровь и убийства, адская усталость и пугающий азарт… Да, азарт… Несмотря ни на что, ради этого непередаваемого ощущения Хельмуту всё же хотелось вернуться в битву и ощутить на языке пьянящий вкус азарта. Это была безграничная свобода, бурлящая кровь, бешено стучащее сердце, это были блеск и шум, которые очаровывали и завлекали…

Хельмут покачал головой.

Нет, нельзя о битве думать… так. Это неправильно. И ничего хорошего его там не ждёт.

Он в одиночестве метался по шатру, не зная, что делать. Внутрь заползал вечерний холодок: приближалась осень, и в Нолде становилось прохладнее. Почти всё лето они проторчали под проклятым Лейтом, не зная, как и когда к нему подойти, то ждали подкрепления, то теперь ждут эти чёртовы схемы… Хельмут злился и волновался, отчего горло будто чем-то сковывало, становилось трудно дышать, а тело охватывала сильная дрожь.

Нужно было как-то успокоиться, но как?.. Раньше он бы пошёл к Генриху и поделился с ним всем, что его волновало, а тот со свойственным ему спокойствием мягко бы утешил друга, подобрав пару добрых слов. Но теперь… Они не разговаривали уже много дней, и чем дольше это длилось, тем хуже становилось Хельмуту. Он безумно скучал, раскаяние раздирало душу, но пресловутая гордость мешала подойти к Генриху и попросить прощения за свои глупые претензии.

Можно было бы сходить к Вильхельму, но Хельмут всё ещё испытывал пренебрежение — так и не смог до конца простить ему выходку со шлюхой. Хотя Остхен сам шёл на сближение: часто заводил разговоры, задавал вопросы, что-то рассказывал — и попросил Хельмута передать Хельге привет, когда тот писал письмо. Кажется, его чувства к невесте и правда были искренними и неподдельными. Он даже начал продумывать обстановку их будущей супружеской спальни в Остхене — хотел, чтобы она была яркой и в то же время нравилась Хельге.

— Она в последнее время на чём свет стоит ругала наш геральдический цвет, — смеялся Хельмут, — так что с фиолетовым ты поосторожнее. Может… — Он задумался, вспоминая утро помолвки: Хельга тогда надела зелёное платье, а не фиолетовое. — Может, зелёный? Раз уж она станет баронессой Остхен, то будет обязана носить ваши цвета.

— Мне тоже нравится зелёный, — кивнул с улыбкой Вильхельм.

Но всё же открывать ему душу Хельмут не хотел. Боялся, что Остхен не поймёт и лишь посмеётся. Он помнил его, увлечённого вихрем битвы: горящий взгляд, сжатые губы, меч, рубящий врагов направо и налево… Сражение явно доставляло Вильхельму больше удовольствия, нежели страданий. Вряд ли он сможет убедить Хельмута в том, что думать о предстоящей битве в положительном ключе — неправильно. А ведь избавиться от этих мыслей для него сейчас было крайне важно.

В итоге Хельмут решился. Невозможно молчать целую вечность, нельзя постоянно делать вид, что ничего не произошло. Он понял, что даже с лордом Джеймсом за последнюю луну общался больше, чем с Генрихом, и это было жутко несправедливо. Они дружили с детства, вместе катались на лошадях и бегали по обширному внутреннему двору Айсбурга или саду Штольца; несмотря на семилетнюю разницу в возрасте, они были как ровесники, как родные братья, и даже отъезд Генриха на службу оруженосцем не помешал их дружбе. Именно Генрих посвятил Хельмута в рыцари в день его восемнадцатилетия; именно Хельмут был главной поддержкой Генриху, когда у того за полгода умерли и отец, и мать. Ничто не могло разлучить их долгие годы, и неужели сейчас их разлучит глупое недопонимание?

Хельмут попытался загнать свою гордость в глубины души и настроить себя на самые жестокие унижения. Хотя вряд ли Генрих потребует этих унижений. Его поведение предсказать было сложно: кажется, он был искренне оскорблён и всё ещё таил в сердце обиду, но… но, может, он сразу же простит старого друга, и всё будет как раньше… Хельмуту хотелось верить во второе, но и первого он тоже не исключал.

Порывшись в сумках с вещами, он нашёл аккуратно сложенную светло-сиреневую рубашку, чей воротник был украшен золотистой вышивкой. Сверху надел чёрный шерстяной камзол, отделанный кожей. Слишком роскошных нарядов на войну Хельмут не брал, но сейчас ему хотелось выглядеть как можно лучше. Сверху он накинул фиолетовый плащ, скреплённый на груди золотой застёжкой в виде вставшего на задние лапы льва — геральдического зверя дома Штольцев. Причесал волосы, что из-за давности последней стрижки стали неровными и непослушными, как смог уложил и оглядел себя в небольшое зеркало. Выглядит вполне прилично, главное, чтобы Генрих оценил его старания…