Гражина тоже дозналась про то, что некоторые ее работницы грешат по лесной части. Пожаловалась ксендзу Липницкому, он вздохнул и выразился в том смысле, что «мужики есть мужики», суть зверье, а тряпичный дуб только лишнее доказательство тому. Не может растение, пусть и большое, дать деве жениха, а женщине легкие роды.

Первое, что сделала Гражина, — отчитала своих девок, и Зойку, и Наташку, и подружкам их пригрозила, если станут сманивать. Не помогло, даже в малейшей степени не подействовало; стоят молчат, в пол глядят, а подчиняться и не подумают, поняла она. Но отступать не хотела. Мысль о том, что во всех ее бедах виновато это дерево, крепко засела в голове. Долго думала и решила пойти другим путем, то есть пойти к дереву и как-нибудь его опоганить. Сначала хотела поджечь, да потом вспомнила про первоначальный поджог, с которого все и началось. Заставила Наташку набрать два ведра свинячьего помету пожиже и велела нести вслед себе, а сама направилась как-то поутру к лесу. Недалеко от мест, где начиналась самогонная территория, у поворота на тропу, что и выводила к дубу, Наташка вдруг поставила ведра и, не слушая угрожающих криков хозяйки, побежала обратно в деревню. Немного смущенная в своем намерении, Гражина все же решила довершить начатое. Немного трясясь, но подбадривая себя разговором о подлинной вере, во имя которой она затеяла поход, дошла она до дуба. Оробела сначала — очень уж он производил уважительное и возвышенное впечатление: черная скала в зеленых ростках, и тряпки, веревки, целые платки на ветках. Помолилась, потом еще помолилась, поминая поминутно матку боску, свершила надругательство и, грустя, пошла к дому. Но чем ближе к своему двору, тем сильней оживляясь какой-то спокойной гордостью. Домашние из подвластных весь день не попадались ей на глаза. Боятся. Ну и добже.

А Витольд в этот вечер наконец-то дождался встречи с Сахонем. Сначала они сидели в разных концах залы с низким потолком и полом, усыпанным для гигиены сосновыми опилками вперемешку с хвоей. Сахонь уже был там, когда вошел Порхневич. Сахонь пил белое литовское пиво чрезвычайной крепости, и Витольд заказал себе кружку такого же. Мужики там были поначалу все больше гуриновичские да из Новосад или с дворцовых хуторов, они не обратили внимания на зарождающуюся ситуацию. Но потом стали прибывать дядьки из Порхневичей, словно они были извещены кем-то и не хотели пропустить события и никаких срочных дел ни у кого из них на данный вечер не было.

От стола до стола было шагов восемь, Витольд и Антон сидели спиной друг к другу, каждый в кругу собутыльников, пивших за счет одного и другого. Данильчик, Михальчик, Цыдик и Гордиевский вокруг Антона, Крот, Ерш, Ровда, Микулич, Кулинич и Бусел вокруг Витольда.

Сидят, пьют, а повод для ссоры все никак не находится. Это только кажется, если атмосфера полна злобного электричества, то достаточно пальцами щелкнуть. А вот никак, никак не находились те пальцы. Но уж и разойтись было нельзя, и Антон с Витольдом это понимали — и знали, что схлестывание будет, никуда уж не деться от этих настырно любопытствующих, жадных до живого события рож.

Витольд, видимо сильнее желавший результата, вдруг просто резко повернулся верхом на стуле, подняв целый фейерверк опилок, и крикнул:

— У тебя очень разумная жена, Сахонь!

Сахонь повернулся еще даже не на звук слов этих, а в ответ на само движение Витольда, повернулся, тоже сидя верхом на стуле, наклонившись, как всадник-рыцарь перед поединком.

Прозвучавшие слова были не поводом, не намеком, а самой сутью завязавшегося конфликта. За два дня до того Витольд, улучив момент, когда Оксана Лавриновна отойдет от журавля с ведрами, вдруг шагнул к ней от своих ворот, перед которыми курил, и предложил помочь ее коромыслу. Оксана Лавриновна не воспротивилась, и он довел ее до самых ворот ее домика на окраине, неся ведра. Они не сказали ни слова между собой. Витольд никак не объяснил своего порыва, Оксана Лавриновна ни в малейшей степени не удивилась порыву.

Ничего не случилось.

Вся бабья часть деревни видела это, но совершенно не в состоянии была сообразить, как к этому отнестись. Дикость этой «вежливости» состояла в ее необычности для лесных мест и в бессмысленности: что же, он теперь каждый раз будет таскать Сахоневы ведра, а может, и для каждой нагрузившейся коромыслом бабы будет стараться? Была в истории какая-то невразумительность, и сейчас она должна была выплеснуться понятным смыслом во время открытой ссоры.

— Да, — отвечал пьяный и всем видом показывающий самодовольство Сахонь, — моя жена очень разумная.

Если бы он остановился на сказанном, то положение Витольда было бы очень затруднительным. В каком направлении ему было переть дальше? Не было такого направления. Остановиться и продолжить пить — несообразно: вроде как струсил; просто кинуться на опостылевшего гада — совсем уж низменно, и в то же время весь смысл остается никому не понятным.

Но Сахонь не остановился:

— Моя жена не только разумная, но и красавица, каких нет, а твоя… сколько вы, Порхневичи, не рыскайте, быть вам навсегда быдлом, и панство все ваше — самовольное, сколько дур польских ты сюда ни навези!

Чтобы понять всю глубину оскорбления, надобно кое-что объяснить. Для чего кое-какие вещи придется повторить.

С чего все началось? Ответить на этот вопрос и легко, и затруднительно. Сначала про затруднительную часть. Откуда есть пошли Порхневичи? и веска, и семейство. Где тут курица, где яйцо? Сколько можно было проследить в прошлое историю поселения, настолько же и уходил в прошлое корень фамилии Порхневичей. До трети всех жителей состояло в родстве с ними, и абсолютно все находились хоть в какой-то зависимости от них. Кто были эти самые Порхневичи? Они утверждали, что шляхта, и всегда были шляхтичи, и в родстве у них повсюду по литовскому краю одни только шляхтичи, хоть и не богатые. Впрочем, честь и небогатство вещи издавна и повсюду совместимые.

Ходила невытравимая, хоть не любимая самими Порхневичами история о каком-то польском поручике, который на заре обозримых времен проезжал на коне мимо с неизвестной целью и увидел, что симпатичная молодая селянка наклонилась под осенней яблоней и собирает в подол падальцы. Лихой красавец спрыгнул мягко с коня и опытным движением припал сзади к ничего подобного не ожидавшей девице и, грозно дыша дорогим вином в затылок, прошептал, чтобы она не беспокоилась и не вздумала сопротивляться. Она так испугалась, что до самого конца даже падальцев не выронила. Совершив это ничуть не чрезвычайное для отношений господина и мужички дело, офицер ускакал, отсыпав комплиментов и сколько-то золотых монет. По другой версии, деньги появились в истории позже, когда девушка уже родила. С этого эпизода и начинается история незаурядного семейства, именно этот легендарный насильник и считался его основателем. Он бросил в здешнюю землю не только семя и золото, но и свое имя. Не только семейство, но и поселение носило имя Порхневичи с тех пор.

Когда это случилось? На этот счет было несколько мнений, сами Порхневичи считали, что еще до последнего польского раздела, и это как минимум. Судьба рода оказалась накрепко связана с этой историей, которую никак не назовешь героической, но отказаться от нее невозможно, потому что отказываться пришлось бы вместе с претензиями на кровный аристократизм. Постепенно, усилиями нескольких поколений Порхневичей сложилась двухэтажная версия, на манер сочинения Прокопия Кесарийского. Он, как известно, написал не только официальную версию царствования своего императора, но и «Тайную историю», имевшую весьма широкое распространение. Здешняя «Официальная» версия гласила, что некогда веска принадлежала польскому шляхтичу, носившему имя Порхневич, но в результате стихийного бедствия (то ли пожар, то ли ограбление) документы на владение были утрачены, и теперь многочисленные потомки этого шляхтича, частично, конечно, перемешавшиеся с местными жителями, владеют здешними землями как бы по традиции. Про спорадические попытки восстановления бумаг уже говорилось выше.