«Тайная история» тем не менее никогда не забывалась и тихо жила в скрытных разговорах односельчан, вдали от ушей представителей «правящего дома». Собственно, это был вид пассивного, приниженного сопротивления навязанному явочным порядком руководству. Не может местный народ тебя согнать со своей шеи, так хотя бы будет помнить о том, что ты, пан Порхневич, никакой не пан, а ублюдок польского поручика и сбирательницы падальцев.

С этого момента Витольд и Антон кинулись в драку, чтобы вцепиться друг другу в глотку, но «дружины», бывшие начеку, облепили их лапами, и Антон с Витольдом стали похожи на двух Лаокоонов, не допускаемых друг к другу. Почему «дружинники» были наготове, понятно: кому нужно смертоубийство почти на твоем дворе. Зато все щиро радовались, что главные слова прозвучали. Теперь подрастающий глава Порхневичей знает, что все знают, и так далее. Мужичок силен этой ухмылкой в сторону, ею иногда и жив, она заменяет ему гордость.

Да и выпито было безмерно, все закончилось кучей малой. Витольда, рычащего от злости, порывающегося вернуться и зарезать змеюку, увели вшестером домой.

Вечер этот был длинный, и к тому моменту, когда Тарас и Донат посадили перед Ромуальдом Севериновичем облитого колодезной водой Витольда, всего в тридцати шагах от места разворачивалось событие, в которое и поверить-то трудно, поскольку на дворе стояла как-никак первая треть двадцатого века.

И стояли полнейшая тишина с темнотой, только у колодезного сруба, если приглядеться и прислушаться, можно было разглядеть толкотню теней и различить сдавленные звуки.

Мужики белорусские негромкий народ, но это пока не доведешь до крайности, а бабы устроены по-своему. В чем-то они и продолжение характера своих мужиков, но есть в них что-то непроницаемое для взора со стороны; затурканные в обычной жизни, они живут с чем-то сугубо своим на самом дне души, но могут объединиться, как стая, для быстрого и резкого дела.

Прятавшаяся весь день где-то Наташка вдруг нашлась и сказала, подступив к хозяйке с опущенным взором, что пани Гражине предлагается деревенскими женщинами разговор у журавля нынче, как только стемнеет. Идти было недалеко — место напротив родных ворот, да и к тому же Гражина уже привыкла, что большинство местных баб признают ее положение и даже вполне кланяются, пробегая мимо, и заискивающе улыбаются, когда заведется разговор.

Вышла, и дальше началось жуткое для нее. Не говоря ни слова, сплоченно темневшее у сруба бабье надвинулось, протянулись руки, кто-то заматывал лицо платком, да быстро, она даже не успела заклекотать о помощи; кто-то веревками приматывал руки к бокам и путал ноги. Опустили на землю ведро на конце журавля, слаженную куклу поставили в него, там примотали к шнуру, что держал ведро; вчетвером навалились на тяжелый край и подняли невестку правителя над квадратным жерлом сруба. Она не видела его, только чуяла, пыталась биться, но, поднятая, как-то увяла силой, сникла.

И тут ее стали опускать.

Медленно, назидательно, и безжалостно. Кукла медленно стала входить в сруб, до колен, до пояса, с головой. Глаза Гражине не завязывали, так что она могла ориентироваться, где в данный момент находится.

Скрылась совсем.

Еще чуть ниже, и ступни уже чуют холод водной поверхности, смертельной сыростью отдает от стен, и нельзя, нельзя шевелиться, потому что веревка натянута так, что на ней можно играть загробную музыку.

— Я его убью, — мрачно и спокойно говорил Витольд, облизывая сбегающие по лицу на губу капли.

Ромуальд Северинович мрачно поглядывал на него и обводил собравшихся Порхневичей тем же мрачным взором. Он теперь понял, что тайна неказистой польской женитьбы отдает темнотой, вот почему сын так неразговорчив на эту тему. Кажется, никто больше не догадывается. Ромуальд Северинович медленно мял огромными пальцами колена, а вокруг был сыр да бор. Порхневичи ярились. Все помнили про эту вечную ухмылку деревенского народа насчет офицера и сборщицы падальцев, но чтобы вот так, в лицо, да при всех, на широкое посмешище!.. Предлагались разные способы расправы. Чаще всего — дом спалить.

Пан Ромуальд отрицательно кивал головой: будет похоже, что они сами его боятся.

Вылез с соображениями дед Сашка. Его сначала не хотели даже пускать в круг — слишком уж он собутыльничал с наглым хамом. Потом не хотели слушать, но он перебил ропот.

— Надо сдать Антона польской страже! — кричал он.

— Зачем же она станет его брать и карать?

— А он не просто так себе Сахонь и врет, что будто бы батрачил под Черниговом, — бурно прервал собутыльника Сашка.

А что он там делал?

У красных с саблей красовался и до Львова чуть ли не самого доходил, и жовнеров коронных не мог не зарубить несколько.

Все замерли. Судя по всему, родственник говорил правду, за время их непонятной дружбы с Сахонем под самогон, наверно, немало было рассказано.

На деда Сашку смотрели без восторга, все же почти предатель, но ничего не говорили, предает же негодяя ради своих родных.

Что скажет пан Порхневич?

Думал долго, с минуту, потом опять отрицательно покачал головой. Насчет службы у москалей, скорее всего, правда, и поляки займутся, только им, Порхневичам, никакой оттого славы и веса. Да и пускать сюда, за Чару, какую-то официальную владу не желательно. Что она тут еще высмотрит, кроме одиночного красного преступника?

— Я его убью, — сказал Витольд, и теперь сказал не мрачно, но с уверенной усмешкой, и все окончательно поверили — убьет. Только ведь это очень трудно будет скрыть. убивать, что ли, тогда и жену с мальчонкой? Это как?! Даже если и сделать так, то власть над округой встанет на совсем зыбкое основание. Каждый Саванец будет как шантажист.

Тут прибежали со двора, Витольд! Витольд! Иди погляди, что с твоей женой!

Какая жена?!

Зачем сейчас? Пусть спит себе!

Наконец разобрались, выслушали медленный, через слезные захлебывания рассказ.

Ромуальд Северинович посерел от обрушившихся сведений, лицо стало цветом как волчье пятно на спине.

— Я его убью, а баб всех высечь, — твердо сказал Витольд.

Порхневичи помалкивали. Хорошее дело, это же будет просто война с Порхневичами.

— Хотя бы по одной с каждого двора, — влез с рационализацией Сашка. Но его не поддержали, много было неуверенности и бессильной злости.

Поглядывали на Ромуальда Севериновича. Он втянул в себя воздуху, так много, словно хотел поглотить скопом все неприятности дня, потом выдохнул с такой силой, что качнулась керосиновая лампа на крюке под потолком.

— Спать ложитесь. Завтра скажу, что делать.

А назавтра выяснилось, что Антон Сахонь, сложив пожитки в одну телегу и захватив с собой жену и ребеночка, бежал вон из деревни. Это говорило само за себя.

— Догнать! — требовал разошедшийся дед Сашка, но прочие Порхневичи лениво отмахивались. Тарас с Донатом были все время при Витольде: вдруг и вправду рванет догонять…