Джонни и Калани согласно кивают.

В ближайшие дни они её действительно не отпускают, и Эмбер вовсе не против. От непривычного ощущения спокойствия, защищённости и собственной нужности самую малость щиплет глаза, но Эмбер не плачет, вовсе не плачет. Напротив, смеётся. Смеётся так много, как никогда раньше, так много, что постепенно боль и головокружение забывают о том, что вообще когда-то здесь были. Простая и вместе с тем удивительная вещь, настоящая магия – насколько хорошо тебе может быть с теми, с кем тебе по-настоящему хорошо.

Дженни рассказывает ей историю за историей, сказку за сказкой (какие-то она читала, какие-то придумывает прямо на ходу – у неё замечательно получается), Калани присоединяется к ним, когда не играет с Давидом – Лилит всё ещё проводит много времени с обессилевшим Стефаном, и Давид, деловито подбоченясь, заявляет, что тот – его лучший друг.

– А я кто? – с улыбкой спрашивает Калани.

– А ты – Калани, – как само собой разумеющееся отвечает Давид.

Калани означает «небо», сейчас Эмбер знает. Он, правда, совсем не похож ни на далёкую линию горизонта, ни на кудрявые белые облака, ни на первые лучи рассветного солнца, прокладывающие себе путь среди туч… Он не похож на резкие, угловатые молнии и не похож на холодные, хоть и яркие звёзды. И на ночную темноту совсем не похож, и на притаившуюся высоко в небе луну, и ни на что на свете. Калани – это просто Калани, в этом Эмбер согласна с Давидом.

У него золотые руки, и сердце – такое же золотое.

Он, в отличие от Дженни, не рассказывает ей сказки. Только легенды. На островах, откуда он родом, их превеликое множество… Там верят, что сила огня лежит в основе мироздания, что мир был создан из огня, и их острова были созданы из огня, что капельки лавы (на родине Калани столько вулканов, что можно сбиться со счёта) – это слёзы богини огня, но вместе с тем огонь – созидание. У огня, как и у всего на свете, есть и оборотная сторона, и за эту сторону отвечает богиня молнии, которая несёт в себе разрушение.

«Разрушение и созидание, – говорит Калани, – то, из чего состоит мир».

Эмбер только кивает. Ей не хочется быть среди тех, кто представляет собой разрушение, но она не уверена, приходилось ли ей хоть раз в жизни хотя бы что-нибудь создавать.

– В кратере вулкана, – говорит Калани, – был рождён огненный человек, и этот человек был совершенством.

– В этом есть определённая логика, – перебивает его Дженни, – потому что всё самое лучшее появляется на свет из страданий и боли.

По этой логике, мир, утонувший в Апокалипсисе и живых мертвецах, должен стать если и закатом цивилизации, то только таким, после которого обязательно наступит рассвет – в тысячу раз лучше, чем все предыдущие.

– Всё будет хорошо, – говорит ей Калани.

Они сидят в гараже, хотя машинка давно уже у Давида. Их колени соприкасаются. Они находят друг друга здесь без предварительных договорённостей: сбегают в гараж одновременно, но по отдельности – и вовсе не потому, что каждому хочется побыть в одиночестве, а скорее потому, что каждому необходимо побыть рядом друг с другом.

Калани становится первым, кому Эмбер рассказывает о своём отце. Острова Калани маячат призрачной дымкой перед внутренним взором, стоит только смежить ресницы, ощущение принадлежности к чему-то большому и древнему завораживает, и Эмбер тоже хочется почувствовать себя частью чего-то, но проблема в том, что она никогда не узнает, чего.

– Мне не найти его, даже если я захочу, – признаётся она, глядя Калани куда-то в ключицу. Под распахнутой курткой белеет тонкая майка, всё как обычно.

– Тебе и не нужно, – отвечает Калани.

Эмбер поднимает глаза, смотрит вопросительно, и Калани понимает без слов. Он продолжает:

– Если ты когда-то и отправишься на поиски, то искать будешь только себя.

Эмбер трясёт головой. Её первейшая реакция и первое желание – отшутиться.

– Зачем меня искать? Я вроде как здесь. – Она указывает на себя обеими руками, а потом, прищурившись, смотрит Калани в глаза. – Ты меня не видишь, признайся? Думаешь, я твой невидимый друг?

В ответ она ждёт от него чего-нибудь вроде «для выдуманного друга ты слишком хорошо красишь колёса», но Калани остаётся серьёзным.

– Девочка с самокатом, ты же понимаешь, о чём я.

«Да, – думает Эмбер, – я понимаю. Не обязательно теряться для того, чтобы себя отыскать. Не обязательно не знать, кто ты и где ты, для того, чтобы пытаться найти в себе что-то ещё».

«Ты же просто не умеешь оставаться на одном месте и никуда не бежать», – мог бы сказать ей Калани; он знаёт её достаточно хорошо для таких заключений, но он молчит. Эмбер тоже молчит. Что тут скажешь?

Кроме того, она чувствует себя комфортно, даже когда они молчат. Если честно, и это удивительно, но она в принципе ощущает себя очень комфортно – несмотря на то, что будущее пока неизвестно (ведь список финалистов всё ещё не оглашён), а Вик растрепал всему свету (или – всему тому, что от этого света осталось) её самый главный секрет. Всё тайное становится явным, и с этим вполне можно жить, особенно если не думать, каково с этим жить её матери. Впрочем, опыт и интуиция подсказывают Эмбер: той всё равно.

Всё равно и остальным. Слова Вика остановили лавину всеобщего осуждения, но лавину всеобщей жалости не породили, хотя, кто знает, может, именно на такой эффект он и рассчитывал. Вряд ли за несколько лет он успел бы забыть, как сильно Эмбер не любила, когда её принимались жалеть… Но нет, никто из участников гонок даже не подумал о жалости. Здесь у каждого – своё прошлое, в каждом прошлом – свои демоны и проблемы тоже свои, и, раз уж все в одной лодке, нет смысла кого-то жалеть.

Сложно представить что-то, что сильнее устраивало бы Эмбер. Ей не нравится и не хочется ловить на себе недовольные взгляды только потому, что крыша над её головой была чуть менее дырявой, чем у остальных, или потому, что по трассе она передвигается на самокате, а не пешком. Ей не нравится и не хочется выделяться, во всяком случае, когда за это в неё летят гнилые фрукты и овощи.

Иногда она задумывается о том, почему точно так же не достаётся и Вику, и слова Калани о том, что Вик другой и с ним лучше не связываться, вовсе не кажутся ей аргументом. Но, может быть, все считают, что ему и так достаточно не повезло по жизни: ведь приходится уживаться с собой, а ужиться с Виком – чертовски сложное дело. Кто знает. Любая причина в глазах зрителей и гонщиков выглядит предпочтительней, чем отсутствие каких бы то ни было причин, и теперь, когда причина для Эмбер – понятная всем без исключения – найдена, её больше не трогают.

Лисса только едва заметно кивает при встрече, Вик старается не встречаться, Анна заискивающе улыбается, словно извиняясь за былую агрессию, Стефан в те пару раз, когда она заходит к нему, – бледно улыбается и шутит, что хотел бы оказаться таким же ловким, как она, и отделаться такими же мелочами. Эмбер не признаётся, что «мелочи» всё ещё болят, только улыбается и кивает в ответ.