– Вы говорите о свадьбе Уилмингтона? – Шатогерен пожал плечами. – Но сегодня будет только помолвка, а пока утрясутся все необходимые формальности, пройдет время. Может быть, он успеет и передумать.

– Вряд ли, – хмуро возразил Гийоме, поправляя воротник фрака. – Женщины, мой дорогой Рене, женщины! Смута – их стихия, они обожают вносить смуту во все, к чему прикасаются. Даже самые разумные среди них…

– Такие, как баронесса Корф? – улыбнулся помощник. – Полно, Пьер. Она красивая женщина, неглупая, образованная, и вполне естественно, что мужчины к ней тянутся. Все-таки санаторий для чахоточных – не самое веселое место, согласитесь.

– Если мадам будет и дальше дурно влиять на моих больных, я вынужден буду предложить ей переехать, – отрезал Гийоме. – Да, кстати, баронесса Корф попросила разрешения для своего кузена присутствовать на помолвке. Я согласился, рассудив, что один здоровый кузен все же лучше, чем двое больных поклонников, у которых полтора нормальных легких на двоих.

Шатогерен нахмурился:

– Значит, Шарль де Вермон…

Гийоме покачал головой:

– Никакой надежды.

– А другой, русский поэт? – спросил помощник. – Что с ним?

– К концу сентября все будет ясно, – отозвался Гийоме. – Шансы есть, хотя и слабые. Уилмингтон не протянет и полугода после своей женитьбы, но я его предупредил и умываю руки. За здоровье остальных я ручаюсь. – Главный врач подошел к двери кабинета и остановился. – Знаете, Рене, что в людях самое невыносимое?

– Что?

– Непроходимая глупость и непрошибаемая уверенность, что первая сойдет им с рук, – с ожесточением бросил доктор. – Но мне-то какое дело? Все, что мог, я сделал. Идемте, поднимем тосты за счастливую невесту, а потом я засяду в лаборатории. Кажется, мне удалось найти, как повысить свертываемость крови, но не уверен, что мое открытие будет иметь значение для лечения чахотки. А впрочем, чем черт не шутит…

Беседуя, они дошли до столовой, где уже находились доктор Севенн, мадам Легран, обитатели санатория и Рудольф фон Лихтенштейн, через Амалию напросившийся на помолвку, чтобы понаблюдать за присутствующими. Пока, впрочем, он не заметил ни одного знакомого лица, ни одного, кого можно было бы назвать агентом более или менее враждебной державы. И это, если говорить откровенно, нравилось ему меньше всего. Граф терпеть не мог пребывать в неизвестности.

– Мы не опоздали? – спросил Гийоме.

Он отыскал глазами счастливую, светящуюся Катрин в желтом платье и издали поклонился ей. В волосах у девушки была белая роза.

«Война Алой и Белой розы», – мысленно скаламбурил Шарль де Вермон. Он помнил, что баронесса Корф предпочитала красные. Сегодня, впрочем, Амалия была без цветов.

– Кажется, я должен представить вам нашего гостя, – сказал Филипп, поднимаясь с места. – Граф Рудольф фон Лихтенштейн – доктор Гийоме. И доктор Рене Шатогерен, наш уважаемый коллега.

– Черт возьми! – вырвалось у Рудольфа. Он так и впился взглядом в лицо Шатогерена, который, впрочем, ничуть не выглядел смущенным. – Вы ли это, виконт?

– Рад снова встретить вас, герр фон Лихтенштейн, – ответствовал Рене, пожимая руку Рудольфу. – Как ваше плечо?

– Замечательно. Вы проделали отличную работу. Мы с господином виконтом встречались раньше, – пояснил гость присутствующим, – в Париже… то есть неподалеку от него, много лет назад. Господин виконт превосходно заштопал мое плечо – после того, как сам же и прострелил его.

Амалия нахмурилась. Она едва ли не быстрее прочих сообразила, что речь идет о прусско-французской войне 1870—1871 годов, которую французы проиграли, причем проиграли обидно, унизительно, с потерей пограничных территорий – Эльзаса и Лотарингии. Стало быть, Рудольф воевал на одной стороне, а замкнутый человек с серыми спокойными глазами – на другой. Сколько же ему было лет тогда? Восемнадцать? Девятнадцать?

Шарль де Вермон покосился на Рудольфа и дернул щекой. Взгляд шевалье можно было назвать каким угодно, только не дружелюбным. Присутствующие, большинство которых составляли французы, тоже ощутили некоторую напряженность, которая воцарилась в комнате. Даже Нередин и тот отвел глаза и стал смотреть на бронзовую женщину в основании большого старинного подсвечника.

– Так вы виконт, доктор… – протянула Эдит капризно. Она вновь вжилась в роль взбалмошной юной леди, от которой можно ждать каких угодно выходок. – А вы никогда нам не говорили о своем титуле!

– Ваша скромность делает вам честь, доктор, – заметила мадам Легран своим прекрасным выразительным голосом и улыбнулась.

И отчего-то после ее слов все почувствовали себя значительно легче.

– Рудольф, в чем дело? – спросила Амалия у своего кузена, улучив момент. – Вы и впрямь знаете месье Шатогерена по той войне? Или…

– Никаких «или», кузина, – ответил Рудольф, безмятежно улыбаясь. – Не зря у меня сегодня с утра плечо так и ныло. По правде говоря, он зашил меня с поразительным равнодушием, словно я был порванным мешком. На редкость хладнокровный был молодой человек. Двум офицерам из моего полка повезло меньше – он их просто убил. Отменно стрелял, надо отдать ему должное! Потом я сбежал из плена, но любезности не забыл. Если он остался таким, каким я его запомнил, то наверняка стал отличным врачом.

– А вы, оказывается, герой, месье, – заявил Шарль де Вермон Шатогерену. – Почему вы не упоминали, что сражались в той войне?

Шатогерен пожал плечами:

– Я пошел добровольцем, как поступил бы всякий честный человек на моем месте. Не вижу смысла делать из этого подвиг. – Он повернулся к Катрин и поклонился ей. – Поздравляю вас, мадемуазель. И вас, месье, – добавил доктор, обращаясь к Уилмингтону.

Тот порозовел от удовольствия.

Амалия оглянулась на Натали, которая с момента своего появления в столовой держалась словно бы в стороне от остальных. От баронессы не укрылось, что у молодой художницы был потухший, на редкость подавленный вид. Она не принимала участия в общем разговоре и, казалось, мыслями витала где-то бесконечно далеко.

«Что с ней такое?» – подумала Амалия. Но ее отвлек поэт.

– Амалия Константиновна, вы помните наш… наш разговор о посвящении?

– Разумеется, – улыбнулась баронесса, у которой в тот момент мелькнула забавная мысль: лучше бы им разговаривать по-французски, чтобы Рудольф понимал смысл разговора и его не терзало подозрение, будто при нем обсуждают нечто, что ему знать не положено. Однако разговаривать с соотечественником на чужом языке – какая нелепость!

– У меня будет новый сборник, – сообщил поэт. – Наверное, я назову его «Санаторий», в него войдут стихи, которые я пишу здесь, во время болезни… Если не возражаете, я хотел бы… хотел бы посвятить его вам.

– Хорошо, – кивнула Амалия, – только не стоит упоминать мое имя, Алексей Иванович. Просто инициалы. А я буду знать, что они значат, и гордиться этим.