Незадолго до моего ухода в Сенате Огайо обсуждались меры, которые весьма ограничили бы выдачу краткосрочных займов. Мой сенатор в числе немногих голосовал против законопроекта, и мне хотелось думать, что мы с ним придерживались одного мнения. Сенаторы и политики, обсуждавшие законопроект, смутно представляли себе роль, которую краткосрочные займы играют в жизни людей вроде меня – берущих ссуды до ближайшей зарплаты. Для политиков кредиторы были хищными акулами, взимавшими непомерные проценты по займам и бешеную комиссию за обналичивание чеков. Чем скорее от них избавятся, тем лучше!

Для меня же краткосрочные кредиты предлагали решение многих финансовых проблем. Кредитная история у меня была отвратительной из-за многочисленных финансовых ошибок, которые я допускал в юности и по своей вине, и по чужой. То есть оформить кредитку я не мог. Следовательно, если я хотел пригласить девушку на ужин или купить учебники, а на счетах было пусто, то выбор оставался один. (Можно было, конечно, попросить денег у тетушки с дядей, но мне все-таки хотелось стать самостоятельным.) Однажды я получил счет за аренду. Малейшая просрочка оплаты повлекла бы штраф в целых пятьдесят долларов. Меня выручил краткосрочный заем: за три дня до получки набежало всего несколько долларов переплаты, значительно меньше суммы штрафа. Так вот, законодателям, обсуждавшим суть кредитования до зарплаты, такие ситуации в голову не приходили.

Второй год в колледже начался так же, как и первый – с солнечного дня, полного радостных впечатлений. У меня почти не оставалось свободного времени, но я не жаловался. Смущало только одно – что в свои двадцать четыре я, пожалуй, немного староват для студента-второкурсника. Между мною и другими студентами колледжа пролегла четкая грань не только из-за разницы в годах. На одном из семинаров по внешней политике выступал девятнадцатилетний юнец с бороденкой; в какой-то момент он стал говорить про войну в Ираке. Заявил, что парни, которые там воюют, значительно уступают интеллектом тем, кто предпочел учебу (вроде него самого). Мол, это объясняло, почему наши солдаты жестоко измываются над гражданским населением. Ужасный вывод! Мои приятели по армии придерживались самых разных взглядов – и на политику в целом, и на войну в Ираке в частности. Многие были убежденными либералами, терпеть не могли нашего нынешнего лидера – Джорджа Буша-младшего – и чувствовали, что мы слишком многим жертвуем ради сомнительной выгоды. Но никто и никогда не позволял себе такой чуши!

Пока тот бородач выступал, я вспоминал, как в армии нас учили уважать иракскую культуру: не закидывать ногу на ногу, показывая собеседнику подошвы ботинок; не обращаться к женщине в мусульманском платке, не спросив сперва разрешения у ее родственника-мужчины… Я вспоминал о том, как мы обеспечивали безопасность на иракских избирательных участках, и о том, как старательно объясняли работникам важность их миссии, не навязывая при этом своих политических взглядов. О том, как один иракец, ни слова не знавший по-английски, безупречно исполнил песню рэпера Фифти сентс, а мы с приятелями ему аплодировали. Я вспомнил о друзьях, получивших ожоги третьей степени – им «повезло» пережить взрыв фугасной бомбы в Эль-Каиме. А бородатый засранец заявляет перед всей аудиторией, что мы убиваем там людей ради забавы!

Мне не терпелось поскорее окончить колледж. Поэтому я встретился с куратором и составил график индивидуального обучения – теперь предстояло ходить на занятия летом, а в течение семестров нагрузка возрастала вдвое. Даже по моим меркам, год обещал стать очень напряженным. Особенно туго пришлось в феврале, когда я сел и подсчитал, сколько ночей спал не более четырех часов. Получилось тридцать девять… И все же я не сдался, и в августе 2009 года, спустя год и одиннадцать месяцев после поступления в колледж, получил диплом с отличием. Родные не позволили мне пропустить церемонию вручения. Три часа я просидел на жестком стуле, затем поднялся на трибуну за дипломом. Гордон Джи, тогдашний президент университета, отвлекся, фотографируясь с предыдущей студенткой, и я молча протянул руку его помощнице. Та отдала мне документы, я тихонько за его спиной спустился с трибуны и стал, наверное, единственным студентом, который в тот день не пожал ему руку.

Я знал, что на следующий год пойду в юридическую школу (в этом году из-за позднего выпуска уже не успевал подать документы). Поэтому, чтобы не тратить зря деньги, поехал домой. Бабушкино место главы семьи теперь занимала тетушка Ви: она гасила раздоры, устраивала семейные сборища и не давала нам разбежаться кто куда. После смерти Мамо она предложила мне крышу над головой, но прожить у нее целых десять месяцев – это было бы слишком; мне не хотелось нарушать уклад ее семьи. Тем не менее тетушка Ви настояла: «Джей Ди, это и твой дом тоже».

Последние месяцы в Мидлтауне стали для меня самыми счастливыми в жизни. Я наконец окончил колледж и собирался исполнить другую свою мечту – поступить на юридический. Подрабатывал, чтобы скопить денег, сблизился с двоюродными сестрами. Каждый вечер возвращался со смены потный, усталый, садился за стол и слушал, как девочки рассказывают об учебе в школе, о приятелях и забавах. Иногда помогал им с домашним заданием. По пятницам во время Великого поста жарил рыбу в местной католической церкви. Чувство, которое появилось в колледже – что все испытания остались позади, – день ото дня становилось сильнее.

Мой безграничный оптимизм резко граничил с упадническими настроениями соседей. Годы спада реальной экономики сильно подкосили жителей Мидлтауна из числа «синих воротничков». Великая рецессия[57] и последовавший за ней небольшой подъем усилили разруху. Воцарившийся в городе скепсис был по своей сути очень глубок: не просто краткое уныние из-за экономического кризиса, а нечто более серьезное.

У хиллбилли нет героев. Политики на эту роль не годятся. Барака Обаму, конечно, весьма уважали (и уважают по сей день), но на его восхождение мидлтаунцы глядели с подозрением. У Джорджа Буша в 2008 году сторонников уже не осталось. Билла Клинтона любили многие, однако при этом видели в нем символ морального разложения Америки, а Рональд Рейган давным-давно умер… Военные? В современной армии не было фигуры, равной Джорджу С. Паттону[58]; и вряд ли мои соседи могли назвать по имени хоть одного достойного офицера. Космическая программа – наша главная гордость на протяжении многих лет – давно сыграла в ящик, а вместе с нею и все более-менее известные астронавты. С американским обществом нас ничего не роднило. Мы словно безо всякой надежды на победу воевали разом на два фронта: с самими собой и с экономикой, которая не могла исполнить самого главного обещания «американской мечты» – стабильной заработной платы.

Для того чтобы уяснить разницу культур, вы должны понять, что самобытность моей семьи, моих соседей, всего нашего города во многом связана с чувством гордости за страну. Я мало что могу рассказать про округ Бритит, про его власти, здравоохранение или известных жителей… Знаю одно: Бритит называется «кровавым», потому что во время Первой мировой войны наш округ полностью выполнил квоту по добровольцам, отправившимся на фронт – единственный из всех Соединенных Штатов! Этот столетний факт из истории – наше главное достояние. Однажды я брал интервью у Мамо для школьного проекта о Второй мировой войне. Прожив семьдесят лет, испытав немало трудностей, видя смерть и нищету, Мамо испытывала невероятную гордость за то, что она и ее семья во время войны тоже внесли свой вклад во всеобщую победу. Мы несколько часов подряд говорили про военные пайки, про Клепальщицу Рози[59] про письма отца с фронта и про тот день, «когда мы сбросили бомбу». У Мамо всегда было два бога: Иисус Христос и Соединенные Штаты Америки. У меня тоже – как и у всех, кого я знал.