Хотя Чикагский университет наверняка бы обошелся ему гораздо дешевле Университета штата Огайо.

Следующие несколько месяцев я готовился к переезду. Тетушка и ее знакомый предложили мне работу на местном складе напольной плитки, и я все лето водил погрузчик, таскал ящики и мел полы. К осени скопил небольшую сумму, чтобы обосноваться в Нью-Хейвене.

День отъезда запомнился на всю жизнь. В этот раз все было по-другому, не так, как в те дни, когда я прежде уезжал из Мидлтауна. Собираясь в армию, я знал, что рано или поздно вернусь домой. Переезд в Колумбус после четырех лет в корпусе морской пехоты и вовсе прошел незаметно… В общем, уезжать из Мидлтауна мне было не впервой, и прежде я всегда испытывал острую тоску. Но сейчас я знал, что никогда не вернусь. И меня это не заботило. Мидлтаун больше не был мне домом.

В первый же день в Йельской школе права меня встретили развешанные повсюду плакаты, сообщавшие о визите Тони Блэра, бывшего премьер-министра Великобритании. Правда новость не вызвала ожидаемого ажиотажа. Я не верил своим ушам: чтобы Тони Блэр собрался к какому-то жалкому десятку студентов? В Университете штата Огайо его ждала бы огромная аудитория, битком набитая людьми! «А, он постоянно здесь бывает! – махнул рукой один мой приятель. – В Йеле учится его сын». Еще через пару дней я свернул за угол возле главного корпуса и чуть не сбил с ног мужчину. Буркнул: «Извините», поднял голову и обомлел – это был губернатор штата Нью-Йорк Джордж Патаки!.. В общем, знаменитостей я здесь встречал едва ли не каждую неделю. Йельская школа права оказалась чем-то вроде Голливуда для зевак, и я, как турист, не переставал изумленно пялиться по сторонам.

Первый семестр был специально устроен так, чтобы упростить студентам жизнь. Пока мои друзья в других юридических школах не разгибали спины в библиотеке и тряслись над рейтингом оценок, который заставлял их конкурировать с однокурсниками, наш декан просил уделять больше времени своим личным предпочтениям, а об оценках пока не думать. Первые четыре дисциплины оценивались по принципу «зачтено / не зачтено», что значительно облегчало учебный процесс. На одной из таких дисциплин, семинаре по конституционному праву, наша группа из шестнадцати человек сроднилась настолько, что стала фактически семьей. Мы называли себя «островом потерянных игрушек»[65], потому что у всех нас не было ровным счетом ничего общего. Консерватор-хиллбилли из Аппалачей, гениальная дочка индийских иммигрантов, темнокожий канадец с уличным прошлым, нейробиолог из Финикса, начинающий юрист в области гражданского права, живший по соседству с главным кампусом Йеля, чрезвычайно прогрессивная лесбиянка с фантастическим чувством юмора – все мы были совершенно разными, но сдружились раз и навсегда.

Тот первый год в Йеле буквально сводил меня с ума (в хорошем смысле слова). Я всегда любил американскую историю, а некоторые здешние здания были возведены еще до Войны за независимость. Иногда я гулял по кампусу и искал на домах таблички с датой постройки. Да и сами дома были удивительной красоты – величественные шедевры неоготической архитектуры. Сложная резьба по камню и отделка деревом внутри создавали впечатление, будто ты угодил прямиком в средневековье. Порой мы даже шутили, что учимся в Юридической школе Хогвартса. Да, пожалуй, популярная серия книг про юных волшебников лучше всего описывала здешнюю атмосферу.

Задания нам давали очень сложные, порой приходилось ночи напролет просиживать в библиотеке, однако учиться было не так уж трудно. В глубине души я боялся, что мой обман вот-вот раскроют и меня, искренне извинившись, отошлют обратно в Мидлтаун. В конце концов, здесь учились умнейшие студенты мира, а я даже не готовился к поступлению! Хотя на самом деле все было совсем не так. Да, в Йеле попадались настоящие вундеркинды, но в основной своей массе студенты были отнюдь не гениальны. На практических занятиях и контрольных я вовсе не выглядел последним дураком.

Впрочем, учеба не всегда давалась легко. Прежде я думал, что неплохо справляюсь с творческими работами, но однажды сдал эссе одному профессору, известному своей строгостью, а тот вернул его все исчерканное, с необычайно ядовитыми примечаниями на полях. «Хуже некуда», – написал он на одной странице. На другой обвел целый абзац и сделал пометку: «Бессвязный набор слов. Переделать!» До меня доходили слухи, что этот преподаватель считал, будто в Йель надо принимать выпускников только из колледжей вроде Гарварда, Стэнфорда и Принстона. «Мы здесь не затем, чтобы учить студентов с нуля, а некоторым учащимся государственных школ явно не хватает базовых знаний». Я твердо решил, что после общения со мной он изменит свое мнение. Так и вышло: к концу семестра профессор называл мои работы «блестящими» и все-таки признал свою ошибку: мол, подготовка в государственных колледжах не так уж и плоха.

Итак, первый курс близился к концу, и я понемногу торжествовал: с преподавателями складывались прекрасные отношения, я зарабатывал дополнительные баллы, а на лето так и вовсе нашел работу мечты – помощником главного юриста действующего сенатора США.

И все же Йель заронил мне в душу семя сомнений: а на своем ли я месте? Слишком уж все было хорошо. В моем окружении никогда не было выпускников Лиги плюща, я первым в своей семье пошел в колледж и единственный из всей многочисленной родни поступил в университет. Когда я приехал сюда в августе 2010 года, в числе выпускников Йеля значились двое действующих судей Верховного суда, двое из последних шести президентов, а также нынешний государственный секретарь (Хиллари Клинтон). В Йельском университете были весьма сложные социальные ритуалы: деловые связи и личные отношения завязывались на коктейльных вечеринках и банкетах. Так я оказался среди тех, кого дома презрительно именовали «элитой», и, рослый белый мужчина, на первый взгляд ничем от них не отличался. Но только на первый. Меня не оставляло чувство, что я здесь не в своей тарелке.

Отчасти оно было связано с классовым положением. По результатам недавнего студенческого опроса, более 95 % учащихся Йельской школы права относятся к среднему классу и выше. Таких, как я, в Йельской школе права практически не было. При всем разнообразии студентов Лиги плюща, где учились и черные, и белые, и евреи, и мусульмане, все они происходили из полных семей, не испытывающих недостатка в средствах. В самом начале первого курса мы с приятелями веселились в одной закусочной Нью-Хейвена. Устроили там жуткий бардак: раскидали повсюду грязную посуду с объедками, забрызгали столы кетчупом и колой… Мне было стыдно оставлять за собой мусор, ведь какому-то бедняге предстояло отмывать потом зал, поэтому я решил хоть немного навести порядок. Из всей нашей компании помочь мне вызвался только один человек – Джамиль, тоже выходец из бедного района. Я потом сказал Джамилю, что мы, наверное, единственные из всего университета решили хоть разок за собой прибрать. Он лишь молча кивнул.

Пусть я рос в довольно нестандартных условиях, в Мидлтауне я никогда не чувствовал себя чужим. Каждый мой приятель так или иначе столкнулся с какими-то проблемами в семье: у кого-то развелись родители, кого-то воспитывал отчим, кто-то и вовсе рос без отца, потому что тот сидел в тюрьме… Мало кто из старшего поколения работал юристом, инженером или учителем или вообще имел хоть какое-то высшее образование. По меркам Мамо, такие люди считались «богачами», хотя как по мне, они были не столь уж обеспеченными, чтобы причислять их к элите. Они жили по соседству с нами, водили детей в ту же школу и в целом занимались тем же, что и мы. Я всегда мог прийти к любому своему приятелю и чувствовать себя как дома.