Когда люди терпят неудачу, они склонны перекладывать ответственность на других. Однажды в баре Мидлтауна я встретил одного приятеля, тот сказал, что недавно ушел с работы, потому что надоело вставать чуть свет. Позднее я увидел, как в Фейсбуке он жалуется на «экономику Обамы», которая сломала ему жизнь. Уверен, что экономический курс Обамы подкосил немало судеб, но этот человек явно не из их числа. Его жизненная ситуация напрямую связана с тем выбором, который он сделал сам. Но чтобы сделать иной выбор, нужно жить в окружении, которое заставляет объективно оценивать свои поступки. Иными словами, в среде белого рабочего класса есть культурное движение, которое склонно во всех проблемах винить общество или правительство; и оно день ото дня набирает сторонников.

Получается, что риторика современных консерваторов (а я выступаю от их имени) не отвечает ожиданиям основной массы избирателей. Вместо того чтобы поощрять сотрудничество, консерваторы только разжигают рознь, которая подрывает амбиции многих моих сверстников. Одни мои друзья добились успеха, а другие поддались пагубным соблазнам Мидлтауна – наркотикам и выпивке, обзавелись в юном возрасте детьми или вовсе угодили в тюрьму. Везунчиков от неудачников отличает только одно – правильное решение. И тем не менее все чаще и чаще звучат странные лозунги: «Не вы виноваты в своем провале, это все правительство».

Мой отец, к примеру, никогда не чурался тяжелой работы, и все же он не верил в самый очевидный способ подняться по социальной лестнице. Когда он услышал, что я хочу поступать в Йель, то спросил, кем я намерен там притвориться: «чернокожим или либералом»? Вот сколь низки культурные ожидания белых рабочих в Америке. Не надо удивляться тому, что по мере распространения этих взглядов растет и количество людей, не желающих идти к успеху.

Проект исследовательского центра Пью[64] по изучению экономической мобильности позволил проанализировать, как американцы оценивают свои шансы на успех – и результаты получились ошеломительными! Во всей Америке нет более пессимистично настроенного сообщества, чем белые рабочие. Больше половины темнокожих, латиноамериканцев и белых с высшим образованием уверены, что их дети будут жить лучше них. Среди рабочего класса такие ожидания разделяют лишь 44 %. Что еще более удивительно, 42 % опрошенных (самый высокий показатель в результатах опроса) утверждают, будто с экономической точки зрения живут хуже своих родителей.

Впрочем, в 2010 году я об этом не думал. Я был рад тому, что имею, и верил в будущее. Впервые я чувствовал себя чужим в Мидлтауне. И в пришельца меня превращал именно мой оптимизм.

Готовясь к поступлению в юридический вуз, сперва я даже не глядел в сторону Йеля, Гарварда и Стэнфорда – трех легендарных столпов нашего образования. Я не верил, что у меня есть хоть малейший шанс туда попасть. И, что куда более важно, не думал, будто выбор университета имеет принципиальное значение: ведь все юристы неплохо зарабатывают. Надо лишь поступить на юридический, и тогда все сложится: меня ждет уважаемая профессия, достойная зарплата и «американская мечта». Однако затем мой приятель Даррел случайно встретил в модном ресторане бывшую однокурсницу. Она работала там официанткой, потому что не смогла устроиться по специальности. И я решил попытать счастья в Йеле или Гарварде.

Стэнфорд – одно из лучших учебных заведений страны – я рассматривать не стал. Дело том, что их заявка включала в себя не только стандартный набор документов (копию табеля с оценками, результаты экзамена и эссе); в Стэнфорде требовалось еще и личное согласие декана из колледжа: документ, написанный по определенному шаблону и заверенный подписью, подтверждающей, что ты не полный идиот.

Беда в том, что я не был лично знаком с деканом Университета штата Огайо. Уверен, что она замечательная женщина и без колебаний подписала бы нужную мне бумагу, которая, по сути, была не более чем простой формальностью. Однако обращаться к ней с просьбой я не посмел. Мы с этой женщиной никогда не встречались, я у нее не учился, и, что самое важное, я ей не доверял. Какими бы достоинствами она ни обладала, для меня она была человеком посторонним. Преподаватели, которых я просил написать рекомендательные письма, мое доверие заслужили. Я видел их каждый день, писал у них контрольные, делал задания… Как бы я ни любил свой колледж, я просто не мог отдать судьбу в руки незнакомки.

Я пытался себя переубедить. Даже распечатал бланк и поехал с ним в кампус. Но когда настало время, просто скомкал бумагу и выбросил ее в урну. Дорога в Стэнфорд была закрыта.

Я решил, что меня больше привлекает Йельский университет. У него была особая аура: Йель благодаря своим маленьким академическим группам и уникальной системе оценок считался наиболее удобной стартовой площадкой для начинающего юриста. Беда в том, что подавляющее большинство его студентов – выходцы из частных элитных колледжей, поэтому я считал, что с государственным колледжем за плечами там делать нечего. И все же на всякий случай подал онлайн-заявку.

Одним весенним днем в 2010 году, вскоре после полудня, у меня зазвонил телефон, и на экране высветился номер с незнакомым кодом «203». Я ответил. Звонивший представился директором приемной комиссии Йельской школы права и сообщил, что меня приняли в выпуск 2013 года. Я был в таком восторге, что весь разговор плясал от радости. Когда мой собеседник распрощался, я бросился звонить тетушке Ви, и та, услыхав в трубке мой взволнованный голос, сперва решила, что я попал в аварию.

Эта идея – учиться в Йеле! – меня так захватила, что я был готов влезть в любые долги. Учеба стоила двести тысяч долларов – немыслимые деньги! Однако университет неожиданно предложил финансовую поддержку, которая превзошла все самые смелые ожидания. Первый курс оплатили практически полностью. Не потому что я и впрямь это заслужил; просто оказалось, что я едва ли не самый бедный учащийся из всего потока, а Йель всегда щедро финансировал нуждающихся студентов. Впервые на моей памяти мне предложили такую прорву денег! Йель не только воплотил собой все мои желания, он еще и обошелся намного дешевле любого другого университета.

В «Нью-Йорк таймс» недавно писали, что самые дорогие учебные заведения, как ни парадоксально, вполне доступны студентам с низкими доходами. Возьмем, к примеру, парня, чьи родители зарабатывают тридцать тысяч долларов в год – сумму, ненамного превышающую прожиточный минимум. Такому студенту учеба в любой не самой престижной школе Висконсинского университета обойдется в десять тысяч долларов в год, но если обратиться в главный филиал, расположенный в Мадисоне, то там заплатить надо будет всего шесть тысяч. А вот в Гарварде с такого студента попросят сущие гроши – всего тысячу триста, хотя в целом обучение там стоит более сорока тысяч долларов за год! Разумеется, абитуриенты вроде меня этого не знают. Мой приятель Нейт, умнейший человек на всем белом свете, хотел поступить в Чикагский университет, однако не подал документы, потому что испугался стоимости обучения.