заносчивый. Любил хвастаться своим прошлым – проказами, которые он позволял себе, учась в гимназии и будучи юнкером в кавалерийском училище. Я уже не раз слышал это от него и всегда возражал ему на никчемные его разговоры, чего он очень не любил.

«Вы необразованный, – говорил мне Соловьев. – У вас нет чинопочитания, вы вот все перечите мне». Но самое обидное было то, что он всю дорогу подчеркивал то, что меня в академию не примут. «Что ж, – говорил я, – если не примут, я буду даже рад. Уеду на фронт. Этим вы меня совсем не огорчаете. А вот насчет чинопочитания вы лучше заткнитесь! У нас в рабоче-крестьянской армии почитают не чины, а знания, а этого что-то я у вас не замечаю».

Прибыли мы в Москву во второй половине ноября. Когда сдавали командировочные удостоверения, нас предупредили, что мы должны будем, как и все, проходить две приемные комиссии: мандатную и специальную по военно-образовательному цензу. После этого я здесь же в канцелярии академии просился, чтоб меня отпустили обратно, но мне категорически заявили, что до тех пор, пока не проверит комиссия, я должен буду находиться в академии.

Академия располагалась в Шереметьевском переулке, в здании бывшего охотничьего клуба. В этом же помещении было выделено общежитие. Соловьев решил устроиться у знакомых в городе, я же направился к коменданту, чтобы он указал мне место.

В темной, но просторной комнате, где постоянно горел электрический свет, мне показали койку и столик. Здесь я познакомился с В.И. Чапаевым, Кузнецовым, Андроновым и другими. Все они приехали на два дня раньше нас, уже прошли мандатную комиссию. Встретили они меня в общем весело. «Вот еще одна птичка попалась в клетку», – сказал Чапаев, а затем сразу же переменил разговор. Начал расспрашивать, с какого я фронта и как там идут дела. Кузнецов курил трубку, на нем были большие высокие сапоги со шпорами. Он молча ходил по комнате. Андронов лежал на койке и читал какой-то роман.

Кузнецов подошел ко мне, начал спрашивать, где я учился и какое окончил высшее учебное заведение. «Да, трудновато будет тебе учиться». В наш разговор вмешался Чапаев, видимо, с ним Кузнецов уже говорил на эту тему, поэтому он из угла, где стояла его койка, крикнул: «Не бойся, Тюленев, во всяком случае, не труднее будет в академии, чем на фронте, а если труднее, то мы разом отсюда уедем!»

На другой день я уже был в мандатной комиссии, где основательно проверяли мою биографию, деятельность в Февральскую и Октябрьскую революции.

На следующий день в вывешенном списке я нашел свою фамилию под рубрикой «проверен, допускается к поверке специальной комиссии». Фамилии Соловьева в списке не было. Когда я увидел его и спросил, почему же он не ходил в мандатную комиссию, он мне заявил, что оставаться в академии не намерен. Было ясно, что его не приняли по каким-то причинам, и это меня ничуть не удивило.

…Вот уже больше недели шли занятия по военным и гуманитарным дисциплинам, я не успевал записывать лекции, да, откровенно признаться, мало что понимал в них и не знал, что и как записывать. Больше всего любил я лекции по конституционно-социальным вопросам, которые читал профессор Рейснер, а также военную историю.

Всего слушателей в академию набрали до 100–125 товарищей. Большинство были большевики, но наряду с этим попало много «гнилой интеллигенции», как то: Закс, Белицкий, Стецкий. Поступили в академию и такие типы, как Блюмкин, Васько-Богдан, Юрий Саблин и тому подобные. Все они, как левые эсеры, а некоторые как троцкисты, анархисты, держали себя высокомерно, особенно к выходцам из рабочей среды.

Обстановка для учебы была исключительно тяжелой. Военные специалисты саботировали – не ходили читать лекции, а если и читали, то плохо.

Наряду с учебой ежедневно проходили собрания, и не только по партийным вопросам, но больше по организации методики преподавания, жизни и быта. Слушатели получали скудный паек – полфунта хлеба, чечевицу и несколько граммов сахара. Помещение не отапливалось. Мы вынуждены были по воскресным дням выезжать на заготовку дров.

В Москве было относительное спокойствие. Но контрреволюция, забравшаяся в подполье, делала свое подлое дело. Из стен академии были похищены все документы и автобиографии поступивших слушателей. Вскрыта была контрреволюционная организация среди военных преподавателей. Начальник академии генерал Климович был снят и заменен генералом Снесаревым.

В эсеровском мятеже были замешаны некоторые наши слушатели. Блюмкин убил немецкого посла Мирбаха. Сбежал в Польшу так называемый начвуз Дзеволтовский.

Партийная организация академического коллектива по указанию ЦК РКП(б) принимала решительные меры по организационным и методическим вопросам преподавания, по учебной дисциплине и большей политической бдительности. За непосещение занятий и недисциплинированность в учебе решили исключать из академии и из Красной армии. Весь курс был разбит на отделения, взводы, всем слушателям было выдано оружие, установлены ночные дежурства.

Несмотря на то что учеба в академии шла уже целый месяц, не было времени официально провести ее открытие. Но не это волновало слушателей. Всем нам хотелось видеть в стенах вновь открытого высшего учебного военного заведения дорогого вождя Ленина.

Этот день настал. Не помню числа, в один из декабрьских дней зал охотничьего клуба был наполнен до отказа слушателями, преподавателями академии и военными Главного штаба Красной армии. С нетерпением все ждали В.И. Ленина.

Я был дежурным и вместе с командованием академии и членами партбюро должен был встречать великого человека. Было 19.45; до начала выступления Ленина оставалось 15 минут. За эти минуты я пережил очень много радостных чувств и какое-то большое счастье небывалого внутреннего подъема. Вкрадывалось в мою душу и чувство боязни, страха перед этим великим человеком, но эти чувства немедленно исчезали. Мы ходили по вестибюлю академии с Павловым и Васильевым, которые были членами нашего партбюро, няне раз задавал этим товарищам вопрос: «А что, если не приедет Ленин, может быть, его что-либо задержит, вот будет жаль». Затем я внутренне укорял себя за эти как бы неуместные вопросы.

Павлов и Васильев, старые большевики, хорошо знали Ленина раньше, и на мой вопрос, приедет он или не приедет, отвечали: «Нет, браток, наш Ленин такой – раз решил приехать, то он найдет время во что бы то ни стало, а в крайнем случае он давно бы оповестил нас, если он не может почему-либо приехать».

Минута в минуту в назначенное время появился товарищ Ленин. С ним не было никакой свиты. Без шума, деловито и очень просто он встретился с нами. Спросил: собрался ли народ и можно ли начинать? Так же