Все они несли тяжкое бремя печали. Мэри не находила прежней радости в общении с Тимом; для Рона ничто не имело особого значения, помимо образовавшейся в жизни пустоты; а что творилось в душе у Тима, неизвестно. Мэри впервые близко столкнулась с горем, и она никогда прежде не представляла ничего подобного. Тяжелее всего угнетало сознание собственного бессилия, неспособности исправить ситуацию: никакими своими словами или поступками она ровным счетом ничего не могла изменить. Ей приходилось мириться с затяжными периодами молчания, с необходимостью потихоньку убегать и прятаться где-нибудь в темном углу, чтобы дать волю бесплодным слезам и душевной боли.

В конце концов Мэри полюбила и Рона тоже, поскольку он был отцом Тима, поскольку он был безмерно одинок, поскольку он никогда не жаловался, и с течением времени он занимал все больше места в ее сердце. К концу холодного сезона она заметила, что силы неуклонно покидают старика. Порой, когда они сидели вместе под бледным, но теплым солнцем, Мэри казалось, что жилистые, испещренные коричневыми возрастными пятнами руки пропускают свет и под морщинистой кожей просвечивают кистевые кости. Теперь он дрожал мелкой старческой дрожью и то и дело неуверенно замедлял еще недавно твердую поступь, несмотря на отсутствие каких-либо препятствий на пути. Как бы сытно она ни кормила Рона, он продолжал терять в весе. Таял у нее на глазах.

Беда теснила со всех сторон подобием незримых вражеских полчищ. Мэри брела по пустынной равнине дней, не видя вокруг никаких ориентиров, не зная, в какую сторону идти, и только работа с Арчи Джонсоном оставалась для нее реальностью. В «Констебл стил энд майнинг» она могла стать самой собой, отвлечься от мыслей о Роне и Тиме и заняться конкретными делами. Только это привносило ощущение некой стабильности в жизнь. Мэри начала бояться пятниц и с нетерпением ждать понедельников. Рон и Тим стали для нее кошмарным наваждением, ибо она не знала, как предотвратить несчастья, которые, она чувствовала, надвигались на них.

Однажды субботним утром ранней весной она сидела на передней веранде коттеджа и смотрела на берег, где Тим стоял у самой воды, устремив пристальный взгляд на утесы за широкой рекой. Что он видел? Высматривал ли мать или искал ответ на вопросы, которого не дождался от нее? Больше всего Мэри тревожил разлад с Тимом, ибо она чувствовала, что именно она является главной причиной его странной отчужденности. С самой ночи своего возвращения в коттедж после недели, которую Рон с сыном провели там одни, Мэри сознавала, что каким-то образом разочаровала Тима. Но разговаривать с ним было все равно что разговаривать с кирпичной стеной: казалось, он не желал ее слышать. Она бессчетное количество раз пыталась выведать у него, в чем дело, вовлекая в разговор уловками и заманками, раньше действовавшими безотказно, но он игнорировал все ее усилия почти с презрением. Однако произошедшие в нем перемены внешне практически не проявлялись: он был, по обыкновению, вежлив, он охотно работал в саду и по дому, он не выражал никого недовольства. Он просто замкнулся в своем мире.

Рон вынес на веранду поднос с утренним чаем и поставил на стол рядом с креслом Мэри. Проследив направление ее взгляда, он посмотрел на неподвижную фигуру на берегу и вздохнул.

— Выпей чашечку, Мэри. Ты не позавтракала, дорогая. Вчера я испек дивный тминный кекс — почему бы не съесть кусочек с чаем?

Мэри с трудом отвлеклась от мыслей о Тиме и улыбнулась.

— Честное слово, Рон, за последние несколько месяцев ты превратился в настоящего повара.

Он прикусил внезапно задрожавшую губу.

— Эс любила тминный кекс. Я читал в «Гералд», что в Америке едят хлеб с тмином, но в кекс тмин не кладут. Идиотизм! Не могу представить ничего противнее тминных семян в хлебе, но вот в сладком желтом кексе они в самый раз.

— Обычаи у всех разные, Рон. Вероятно, американцы говорят ровно противоположное, когда читают в своих газетах, что австралийцы никогда не кладут тмин в хлеб, но едят тминные кексы. Хотя, правду сказать, в некоторых европейских пекарнях в Сиднее в наши дни продают ржаной хлеб с тмином.

— От этих чертовых новых австралийцев всего можно ожидать, — сказал Рон со свойственным коренному австралийцу презрением к европейским иммигрантам. — Да ладно, хрен с ними. Съешь кусочек кекса, Мэри, ну же!

Съев половинку ломтика, Мэри поставила тарелку на стол.

— Рон, что с ним творится?

— Да черт возьми, Мэри, мы уже давным-давно перетерли эту тему до дыр! — раздраженно воскликнул Рон, а потом повернулся и покаянно сжал ее руку. — Извини, дорогая, я не хотел грубить. Я понимаю, ты тревожишься за него и только поэтому продолжаешь задавать один и тот же вопрос. Я не знаю, милая, просто не знаю. Я никогда не думал, что он будет переживать смерть матери так тяжело и так долго. У меня просто сердце разрывается.

— У меня тоже. Я не знаю, что делать, но делать что-то надо, причем срочно! Он отдаляется от нас все больше и больше, Рон, и мы навсегда его потеряем, если не сумеем удержать!

Он присел на ручку кресла и прижал голову Мэри к своей впалой груди.

— Хотел бы я знать, что делать, Мэри, милая, но я не знаю. Самое ужасное, что я не могу заставить себя относиться к нему как прежде. Такое ощущение, будто Тим мне не сын больше, будто мне не нужны лишние заботы. Это звучит ужасно, но у меня есть свои причины. Подожди здесь.

Рон резко встал и скрылся в доме, а минуту спустя вновь появился с плоской папкой под мышкой. Он бросил папку на стол рядом с чайным подносом. Мэри подняла на него взгляд, озадаченная и встревоженная. Рон придвинул к столу свободное кресло, сел напротив и посмотрел на нее в упор странно блестящими глазами.

— Тут все бумаги Тима, — промолвил он. — Мое завещание, все банковские книжки, страховые полисы и бессрочные облигации. Все, что обеспечит Тиму финансовую независимость до конца жизни. — Обернувшись, он устремил взгляд в сторону берега, и Мэри больше не видела его лица. — Я умираю, Мэри, — медленно продолжал он. — Я не хочу жить и не могу заставить себя жить. У меня кончается завод, как у игрушечной мартышки — ты таких видела: они бьют в барабан и ходят взад-вперед, сначала резво, а потом все медленнее, медленнее и наконец останавливаются, ноги перестают шагать, барабан перестает бить. Вот и я так. У меня кончается завод, и я ничего не могу поделать. И знаешь, Мэри, я рад! Будь я моложе, я бы пережил смерть Эс легче, но в старости все совсем иначе. С уходом Эс в моей душе образовалась огромная пустота, которую никто не может заполнить, даже Тим. Я хочу одного: лежать под землей с ней рядом. Я все время думаю: как же ей, должно быть, холодно и одиноко там. Иначе и быть не может, когда мы столько лет спали вместе. — Он по-прежнему сидел, отвернув лицо от Мэри. — Мне невыносимо думать, что Эс холодно и одиноко там, просто невыносимо. У меня ничего не осталось после ее смерти, я даже не могу заставить себя заботиться о Тиме. Вот почему я наведался к своему адвокату на этой неделе и оформил все бумаги. Я не оставляю тебе ничего, кроме головной боли, но почему-то я с самого начала чувствовал, что ты ужасно привязана к Тиму и согласишься заботиться о нем. Это эгоистично, но я ничего не могу с собой поделать. Я оставляю Тима тебе, Мэри, вот все его бумаги. Возьми их. Я закрепил за тобой пожизненные полномочия по ведению всех финансовых дел Тима. Дони вряд ли доставит тебе особые неприятности, поскольку Мику Тим не нужен, но на всякий случай я оставил два письма: одно для Дони, а другое для этого мерзавца Мика. На работе я подал заявление об уходе, сказал боссу, что выхожу на пенсию. Я собираюсь просто сидеть дома и ждать смерти — разве только мне по-прежнему хотелось бы приезжать сюда с Тимом на выходные, если ты не против. В любом случае долго я не протяну.