– Ты позволишь, Ина… У меня боли…

– Бедный папочка, – ответила Ина, и старик вышел из-за стола; Пол тотчас же бросился открывать перед ним дверь.

Оставшиеся сидели за столом еще долго – двое взрослых и оба сына. Ина рассказывала про дядю Даана и тетю Флор, смеялась по поводу двадцати игр в китайские карты. Гюс, отлично передразнивавший людей из Ост-Индии, тотчас изобразил тетю Флор – он видел ее в ее прошлый приезд, – и Ина смеялась от души. Вдохновленный успехом Гюс изобразил и тетушку Стефанию: его лицо приняло птичье выражение, шея вытянулась, задвигалась и задрожала по-старчески; д’Эрбур от души расхохотался, но Пол, студент, воскликнул:

– Поосторожнее, Гюс, ведь от этой тетушки тебя ждет наследство. Как бы она не узнала, что ты ее передразниваешь!

– Так нехорошо говорить, – ласково упрекнула его Ина. – Ах, Пол, это нехорошо. Ты же знаешь, что мама не любит намеков на вопросы наследства. Это вульгарно… Не понимаю, как папа может смеяться.

Но настроение оставалось веселым, и когда Гюс изобразил дядюшку Антона, положив руки, сжатые в кулаки, на широко расставленные колени, Ина поддалась общему веселью и все четверо смеялись уже вместе – благородное семейство д’Эрбуров, объединившееся против простолюдинов Дерксов, этих дядюшек, тетушек, двоюродных дедушек и двоюродных бабушек, большую часть жизни проживших в Ост-Индии.

– Да, наш дедушка из всех них самый хороший, – сказал Пол. – В дедушке есть благородство.

– А в прабабушке? Она хоть и очень-очень пожилая, но весьма благородная дама! – сказала Ина.

– Надо же, сколько древних стариков в семье! – воскликнул Гюс, войдя в раж.

Ина постаралась его угомонить: над grand-maman нельзя смеяться; впрочем, они все испытывали к ней глубокое почтение, потому что она была так стара и одновременно так величественна.

– А тетушке Отилии, получается, уже шестьдесят? – внезапно спросила Ина, точно загипнотизированная роковым числом шестьдесят, стоявшим у нее перед глазами.

И теперь д’Эрбуры заговорили не о деньгах, а о родственниках. Кроме grand-maman и papa – прабабушки и деда двоих мальчиков – они никого больше не признавали, а Гюс передразнивал всех подряд: после дяди Антона, тетушки Стефании и тети Флор он изобразил дядю Даана, его сына – сахарного фабриканта, и «Чжанну», и резидента Черибона;[30] всех их он в разное время видел в Голландии; они приезжали сюда в отпуск на несколько месяцев или на год, и семейство д’Эрбуров всякий раз находило повод посмеяться и посплетничать о них. Но Ина больше не смеялась; она встала из-за стола, ощущая почти физическую боль от жгучего любопытства.

Харольд Деркс сидел наверху у себя в кабинете за большим письменным столом; в свете лампы с зеленым абажуром его кожа казалось еще более желтой, еще глубже про легли морщины на старческом лице. Он сидел обессиленно в своем кресле, прикрыв глаза рукой. Перед ним лежали большие листы бумаги, испещренные цифрами, которые он по просьбе Даана должен был проглядеть. Харольд Деркс смотрел перед собой. Он видел Это шестьдесят лет назад. Это прошло мимо, но медленно-медленно, а потом вернулось и подступило к нему так близко, так близко… И это видение настолько глубоко поразило его детский ум и детскую душу, что если он дожил до глубокой, даже слишком глубокой старости, то только путем постоянного подавления своих чувств… Жуткое Это из его детских лет сделалось привидением, и он постоянно видел его, видел, как оно приближается и приближается и тянет за собой шлейф, который волочится по шелестящим листьям на тропинке, обсаженной мрачными деревьями, и с деревьев вечно осыпаются и осыпаются листья… Это сделалось привидением, и проходя мимо, оно подступало все ближе и ближе, прежде чем навеки кануть в прошлое… но никогда никто не выходил из-за деревьев, и никогда не протягивалась рука, чтобы остановить Привидение в его шелестящем движении… О, вот бы Это прошло наконец мимо полностью, навсегда… Таится ли за деревьями какая-то тень, выходит ли кто-то из кустов на тропинку, правда ли он видит, как чья-то рука приказывает этому шелестящему листьями привидению остановиться? О, вот бы Это прошло наконец мимо… Как медленно, как медленно оно движется… Шестьдесят лет, уже шестьдесят лет оно все идет и идет… А старые-старые Мужчина и Женщина, каждый в своем доме или вместе у окна, ждут и ждут, чтобы оно прошло… Но пока они живы, оно не пройдет… Харольду Дерксу было жаль этих старых Мужчину и Женщину… О, вот бы Это прошло мимо… Как медленно тянется время… До чего они стали старыми… Почему им суждено дожить до таких лет…? Может быть, в этом и состоит наказание? Наказание им обоим: теперь он знал, что его мать тоже причастна к преступлению, к ужасному преступлению… Ему рассказал Даан, Ма-Бутен рассказала сыну-мантри, мантри рассказал Даану… Как много народу это знает…! А старики думают, что никто… никто ничего не знает, кроме… кроме старого доктора Рулофса… О, как много, много народу знает о похороненном и превратившемся в привидение Этом, о тайне, вновь и вновь воскресающей в липком тумане… О, почему им суждено жить так долго, что теперь и Даан обо всем знает! Хоть бы он ничего не рассказал Флор… Будет ли он молчать…? Будет ли молчать мантри? Придется платить деньги… по крайней мере до тех пор, пока старики… пока бедные старики не умрут… и пока Это не уйдет вместе с ними навсегда.

Послышался тихий стук в дверь, и дверь открылась: на пороге стояла его дочь.

– Папуля, – сказала она ласково.

– Что такое, дочка? Ина подошла ближе.

– Папуля, я вам не мешаю? Я пришла узнать, как вы себя чувствуете… за обедом мне показалось, что вы так плохо выглядите…

Она всегда была к нему внимательна, как и подобает дочери, и он это ценил. Сердце у него было нежное и ранимое, так что он ценил своих домочадцев: Инина забота о нем, молодое веселье мальчиков наполняли его оледеневшее сердце теплом и лаской, и он протянул руку Ине навстречу. Она села рядом с его креслом, метнув взгляд на бумаги, понимая, что эти числа отражают финансовое положение и отца, и дяди Даана.

– Вы больны, папуля?

– Да, – ответил он со стоном. – У меня сильные боли.

Ее забота растрогала его, и он добавил:

– Я слишком зажился на этом свете.

– Перестаньте, папуля, как же мы без вас!

Он улыбнулся, сделал неопределенный жест рукой.

– У тебя будет меньше забот.

– Что вы, вы мне совершенно не в тягость…

Это была правда, она говорила искренне, и старик услышал эту ноту искренности в по-матерински заботливых словах дочери.

– Но вам нельзя столько работать…

– Я работаю совсем не много.

– Что это у вас тут за цифры?

Она пыталась подсмотреть. Отец знал о ее любопытстве с самого ее детства: однажды он застал ее врасплох, когда она шарила по его столу, и с тех пор стал запирать всё на ключ.