Стожаров, замотанный мокрой портянкой, надел автомобильные очки, подаренные ему Василием Шумкиным за ненадобностью. Эти очки Макар вечно таскал в своем вещмешке, теперь ему стало понятно, зачем. В таком вот арабском виде он ползал по плацу, стараясь дышать как можно реже, локти разбиты, коленки стерты в кровь, с пересохшими губами, головой, налитой свинцом, – и всех, кто полег, но еще не отдал концы, толкал и тряс: вставайте, подохнете, черти, внизу-то газ и скапливается!

Но огненный шквал не давал им подняться.

Огромные снаряды рвались повсюду, ломая стены фортов. Земля была изрыта гигантскими воронками, проволочные заграждения разнесены в клочья, тут и там взрывались пороховые погреба, блиндажи и пулеметные гнезда стирались с земли. Кругом свист осколков, страшный скрежет и звон металла, стены ходили ходуном, удары взрывной волны срывали двери, гнули стволы капонирных пушек, обрушивали мосты и земляные плотины. Макара дважды перебрасывало взрывной волной через бруствер. Черный дым поднимался до самых небес: это горели деревянные постройки, артиллерийские, инженерные, интендантские склады, полыхал лесопильный завод.

Сторонним наблюдателям крепость казалась разбуженным вулканом, над жерлом которого взметались языки пламени, вставали косматые столбы грязи, воды и болотного ила, целые деревья с корнями взлетали к небу! Завеса из едкого дыма, красной пыли и зеленого хлора заволакивала бреши крепостных стен.

Вдруг эта завеса раскрылась, как занавес императорского театра, и на авансцену вышли русские солдаты – с серыми лицами, обмотанные тряпками, с кашлем вместо крика «ура», с винтовками наперевес, и бросились в штыковую атаку, разломив ряды немецкой пехоты, которая под звуки труб и барабанов надвигалась на умирающий Осовец.

Внезапно какая-то сила подняла и оторвала их от земли. Они летели, стараясь обрести равновесие, раскинув ноги, словно стая уток под прицелом охотников, и были отличной мишенью для врага. Немец шел густыми цепями, поблескивая стеклами газовых масок, прямо на Центральный форт. Они же летели низко, почти задевая их каски обмотками, пугая своей бледностью и полузакрытыми глазами.

Неприятель дрогнул, не ожидая такого от русских, полки оцепенели от страха и усиленно пялились вверх, не понимая, как это возможно. Панкратов кольнул одного штыком прямо в очко противогаза, солдат упал вместе со штыком и винтовкой, а Панкратов полетел дальше, отпустив оружие.

Пораженные этим явлением, немцы не приняли боя. Все три полка германского ландвера бросились назад, не разбирая дороги, напуганные летящими над ними призраками. Много немцев погибло на проволочных сетях перед второй линией окопов от шрапнели и пуль – крепостная артиллерия лупила им вслед, убивая замешкавших, подгоняя уцелевших.

Потихоньку набирая высоту, они выстроились клином в безоблачном августовском небе и потянулись на восток. Пятиугольник Осовца или, скорее, его развалины, Лысая гора и Собачьи Бугры, железная дорога на Белосток, валы и глубокие рвы равелина простирались под ними, как на ладони.

Потом появился разрушенный до основания мост, а ведь совсем недавно они ходили через этот мост, вдыхая прохладный чуть затхлый запах воды в запруде, и на быках моста лепились ракушки и водоросли.

Макар летел, подставив лицо солнцу, плещущемуся в Бобре, на гигантских речных просторах поблескивали болотистые долины с камышами, а дальше расстилался темный лес с перебитыми стволами и вздыбленной почвой, огромные ямы смотрели на них пустыми глазницами земли.

– Черт побери, ничего себе рвануло! – сказал Макар Панкратову.

– Минометы, – отвечает он и показывает на деревья.

Рядом тихо лопнул белым облаком шрапнельный снаряд, воздушной волной с Макара сорвало фуражку, она закружилась и стала падать вниз, превратясь в черную точку.

В полосе немецких артиллерийских позиций виднелись замаскированные еловыми лапами пушки. На окраине леса темнели силуэты людей, сожженное поле усеяно павшими бойцами, уже не разберешь, кто есть кто, теперь они не имели национальности. Черные фигурки хаотично сновали по полю среди ярких точек огней. Даже там, на высоте, было трудно дышать от орудийной гари и порохового дыма, но все радовались, что хлор остался на земле и его смертельная молекула не задушит их.

Макар покачал руками, выровнял полет и оглянулся на Панкратова.

Панкратов летел сосредоточенно, наклонив голову, вытянув руки, как Иисус Христос. Макар хотел ему крикнуть: ну что, Панкратов, справляешься? Как тут что-то тупо стукнуло его в грудь, перевернуло в воздухе, закружило.

Макар охнул, замахал руками, словно неумелый пловец, пытаясь сохранить баланс, но воздушный поток вырвался из-под него, и Стожаров стал падать, неуклюже растопырив ноги. Панкратов попробовал схватить Макара за ремень, промахнулся и взлетел вверх, крича что-то невразумительное.

Через мгновение Макар провалился в мягкую темноту, как в стог сена.

Поезд, украшенный красным крестом, медленно полз по железке. Следом по дороге тянулась лавина беженцев. Мириады форм жизни, подобные морскому прибою, бездомные, озябшие, больные, вперемешку с солдатскими колоннами – из Польши, из Галиции. Немец наступал, гнал русские войска до Минской губернии, позади Ивангород, Варшава, Люблин, Холм, Новогеоргиевск, Гродно, Брест-Литовск, отчий кров, огороды, несжатые хлеба, картошка невыкопанная, неубранная свекла, скотина, брошенное хозяйство, вся прежняя жизнь, а впереди – Двинск, Барановичи, Дубно, зима, Сибирь – а то и дальше, до места водворения – за тридевять земель, к черту в турки.

Солдаты волокли тяжелые гаубицы на деревянных колесах, снаряды в тележках, походные кухни с пустыми баками, рядом брели худые ослабевшие лошади, которые уже не могли везти на себе всадников, те шагали рядом, едва перебирая ногами, так изнемогли. Все эти мутные людские ручейки сливались, переплетались в огромный болотный поток истрепанных, голодных и злых солдат, офицеров и гражданских – движение переменного тока, бесконечные колебания маятника на ничейной земле бытия.

Макара подобрали рано утром в двух верстах от развалин крепости, как он попал туда, никто не задавался этим вопросом: вокруг Осовца бродили остатки русского гарнизона, тут и там лежали отравленные, застреленные и раненые бойцы. Стожаров был при смерти, из дырочки в груди сочилась кровь, на голове – шишка.

– Это я неудачно упал с неба, когда мы летели с Панкратовым… – шептал Макар.

– Бредит солдатик, – сказал смертельно уставший медбрат, передавая его в санитарный поезд, идущий на Восток прямо из спаленного, заминированного и взорванного ими самими равелина.

Стожарову снилось, что он лежит в люльке, мать, Дарья Андреевна, качает ее, напевает свою незамысловатую колыбельную, хотя Макар взрослый мужик со щетиной, долговязый и тощий, как селедка, и люлька – скорее не люлька, а челн, долбленка из крепкого старого дуба.

– Баю-бай, баю-бай, спи, сыночек, засыпай…

Он забывался тяжкой дремотой, а когда протирал глаза, то подмечал вокруг лежащих на полках людей, замотанных бинтами, как египетские мумии. Под ними стучали колеса, в окне проплывали разъезженные дороги, по сторонам – полынь, камыши, болота и чернолесье, дубы в три обхвата, с полнеба воронья, дощатые мостки через канавы, пустые деревни, иные избы разрушены, другие спалены дотла, мокнущие под косым дождем остывшие печные трубы.