Томпсон восхитился отвагой одесского богатыря, видом его напруженных мускулов, попросил разрешения ощупать трицепсы, грудь и шею, похлопал по спине, заглянул в рот – будто покупал арабского скакуна.

В мечтах Томпсон видел Грома в образе «человека-зверя» необычайной силищи, намеревался возить его по городам и весям – оклеенного перьями в клетке и рассказывать всем и каждому, что тот ест сырое мясо, выпивает по пять четвертей водки, один поднимает сорокаведерную бочку, левой рукой останавливает паровоз, а за умеренное вознаграждение публично способен сожрать кошку.

Но добродушный Иван Иваныч явно не тянул на роль «человека-зверя», а всячески пытался скромно ограничиться «русским львом, обладающим непревзойденной силой», в чем не оставалось сомнений, когда он вязал узоры из железных прутьев, жонглировал многопудовыми гирями, рвал цепи и гнул у себя на шее стальные балки. В конце номера Иван Иваныч покрывал голову полотенцем и приглашал кого-нибудь из публики молотом разбивать у себя на голове кирпичи. Номер назывался «Чертова кузница».

Однажды, когда цирк гастролировал в Ченстохове, на арену выскочил молодой Бэрд Шеллитто и с таким жаром стал колошматить молотком по кирпичам на голове у Ивана Иваныча, что мистер Томпсон бросил на амбразуру Гарика с Мариком, и те – шутками и прибаутками – увели распоясавшегося молотобойца за кулисы.

В тот же вечер Томпсон потчевал соотечественника «иерусалимской слезой» и сам готов был проливать слезы, слыша родную английскую речь, как перцем приправленную йоркширским акцентом.

Откуда взялся йоркширец в польской глуши? Поговаривали, что он ударил ножом собутыльника в пабе на окраине Глазго, а тот возьми и испусти дух. Дабы избежать виселицы, Бэрд свинтил из Англии, укрывшись в канатном ящике голландского клипера, искал счастья в негостеприимной Гааге, вкусил горький хлеб изгнанника и, окрыленный неясной надеждой, устремился в Россию, где этот флибустьер как нельзя более кстати пришелся к цирковому двору, научился скакать под брюхом цыганской лошади, орудовать шамберьером не хуже самого Гоцци, а также ловко метать ножи в дочку Томпсона Иветту, наездницу и акробатку. Он ставил ее у доски, отойдя на десять с половиной шагов, бросал нож. Нож описывал круг в одном дюйме от головы Иветты и впивался в доску. Метальщиков было мало в те времена, и номер пользовался большим успехом.

Бэрд женился на ней и стал правой рукой хозяина. Мистер Томпсон подарил им на свадьбу серебряные ложки с объеденными краями, что немудрено: помимо пробы, на ручке одной из ложек значился год изготовления – 1860.

Томпсон был редкий скряга. Причем с годами он становился все скаредней и сварливей. О его скупердяйстве ходили сказания. Говорят, перед тем как отдать богу душу, он с тяжелым вздохом отдал своей Зоре Моисеевне заначенные сбережения. Вдруг ему полегчало. И что вы думаете? Мистер Томпсон в непозволительных выражениях потребовал, чтобы жена вернула деньги!

Однако с чем он категорически был не готов расстаться, что – будь ему доступны методы алхимиков – он взял бы с собой в последнее турне, откуда никто не возвращался, – так это его дорогое детище, его шапито.

Трижды Томпсон, будучи на смертном одре, окруженный плачущей родней, объявлял побледневшими губами, дескать, пробил час, и он оставляет цирк на попечение своего преемника – Бэрда, на что опечаленный метальщик ножей скорбно отзывался:

– Good, good…

…И дважды Томпсон забирал свои слова обратно!

При этом зять цедил сквозь зубы:

– З-засранец!

Но – увы, нет средства, коим можно было бы избегнуть смерти, надо всеми царит она безраздельно. А тому, кто пока на плаву, надо вычерпать воду из лодки своей и легко и весело к иным берегам устремиться…

Так Бэрд Шеллитто стал законным наследником бродячего кратера со всеми лилипутами, наездниками, цыганами и уже старым силачом Иванычем. Того самого шапито, куда угораздило попасть нашего Ботика – 28 августа 1915 года – по честно заработанной контрамарке.

На рассвете они с Пашкой «прогоняли» коней, потом, взмыленные, метались между конюшней и ареной на посылках у наездниц, а после мыли разгоряченных лошадей и «отшагивали» их вокруг шатра, давая остыть.

Премьеру знаменовало выступление местного великана Луки Махонкина, которого Шеллитто за версту приметил на базарной площади.

Бэрд шел, мрачно оглядывая окрестности, невеселые думы одолевали его.

На второй год войны у него из цирка забрали в солдаты «человека без костей», за ним – шпагоглотателя, а следом – эквилибриста на бутылках и стульях. Из-за границы больше никто не приезжал, наоборот! мировые звезды спешно покидали Россию, увозя дрессированных тигров, львов и слонов, как магнитом притягивающих публику.

Сборы упали. К своим номерам приходилось добавлять чуть ли не петрушечников или базарных канатоходцев с кипящим самоваром.

– З-засранцы, – думал Шеллитто. – Осталось мне вывести на арену шарманщика с попугаем на плече.

Тут-то Бэрду и улыбнулась неслыханная удача – он узрел великана!

Бэрд остолбенел.

– Good, good… – подумал он и, словно камышовый кот – тихим пружинящим шагом двинулся навстречу своей фортуне.

Чем ближе Бэрд подходил, тем сильнее билось его сердце. В уме этот рыцарь наживы, корсар с каперской грамотой, уже подсчитывал барыши, которые размечтался огрести, заманив витебского верзилу на представление. Да он и сам был ошеломлен чуть ли не трехметровым исполином, разгуливающим с тростью по базару! Особенно когда приблизился к великану вплотную – лбом он уперся в пряжку его ремня, а сапоги, едва доходившие Махонкину до колена, достигали пупка директора шапито.

Мозг Шеллитто заработал на пределе, голова пошла кругом, он заранее предвкушал, какой фурор вызовет появление на арене этакого мастодонта. Поэтому Бэрд учтиво представился Гулливеру и без всяких околичностей предложил ему бенефис и «губернаторский» гонорар. А получив согласие, в припадке великодушия поставил Луку на казенное довольствие.

Это было рискованно, однако Шеллитто смолоду почитал риск благородным занятием, да и что такого, успокаивал он себя: Махонкин ел, как и все нормальные люди, четыре раза в день. Правда, в мирное время его завтраком на протяжении пары-тройки дней могла бы прокормиться большая семья.

Утром он съедал двадцать яиц, восемь круглых буханок белого хлеба с маслом и выпивал два литра чая. Обед его состоял из килограмма картофеля, трех кило мяса и трех литров пива. Вечером – таз фруктов, два кило мяса, три буханки хлеба, два литра чая. Ну, и перед сном – штук пятнадцать яиц и один литр молока.

Теперь времена были далеко не так хороши, в Англии похожие обстоятельства называли между дьяволом и синим морем, всем приходится туго затягивать пояса. И великан Лука Махонкин – не исключение.

Мысленно Бэрд прокручивал разные варианты силовых номеров, пока не остановился на одном – самом, казалось, подходящем для старого, уже заслуженного атлета Иваныча и молодого претендента Махонкина. В цирках пользовались большой популярностью турниры по греко-римской борьбе. В них принимали участие знаменитые силачи и борцы мирового уровня, в том числе русские титаны Заикин и Поддубный. Если грамотно поставить дело, финальное состязание даст несколько полных сборов.