Кая-Марта легко кивнула.

– Немного, – отозвалась она. – То тут, то там собираю букеты, мне нравится знать, какая трава от чего помогает, сушить их, вдыхать терпкий запах и…

– Спорынья, – перебила Сольвег, а руки слегка дрожали. Она хотела, чтобы ее голос оставался спокойным, но волнение все равно выдавало ее. – У тебя есть спорынья? Настойка. Хоть немного. Я заплачу тебе. У меня есть деньги, есть…

И она было засунула руки в карманы, чтобы нащупать кошелечек, который отдал ей ювелир, но Кая-Марта остановила ее резким кивком головы.

– У меня нет спорыньи и ею я не торгую, – тихо и вкрадчиво проговорила она. – А была бы – я б не продала ее тебе, я не из тех бабок-знахарок, кому лишнюю монету бы урвать. Ты бы умерла сама от спорыньи. И очень неприятным бы способом. Тебе не стоит убивать ни своего ребенка, ни себя. Не с моей помощью.

Кисло поджав губы, Сольвег вспоминала, как Микаэль сказал, что Кая-Марта «добра и мудра». От такой точно помощи в этом деле она не дождется. Но первый страх прошел, в голове прояснилось и она даже на мгновение перестала желать смерти и Кае-Марте, и себе, и даже ребенку. Пусть пока живет, маленький ужас, пусть живет, уж она с ним еще разберется. Страх на мгновение ослабил хватку на горле. Она вспоминала Магнуса, их встречи, его до тошноты надоевшие признания в любви, и сама себе призналась, что да, а чего еще она хотела. Кая-Марта права, иного и ожидать было сложно.

Она снова отхлебнула липового чаю и решила все же доесть надкушенную лепешку. Неудивительно, что ей сейчас хочется есть. Скоро будет бросаться на все, точно оглодавший медведь, да и видом походить на медведя будет. Она вдруг мысленно расхохоталась. Она уже ненавидит этого некстати подвернувшегося ребенка, но до чего будет забавно, если родится девочка. Воспитать ее так, чтобы она была сильной, смелой и жесткой, чтобы счастливой жизнью своей отомстила за страдания матери… Это если она вообще родит ее. Что-то подсказывало Сольвег, что она начнет таскать тяжести, как только вернется домой, если спорыньи ей здесь не видать. Или не начнет. Или все же раздобудет трав у бабок, повезет – и с собой покончит. Спокойно, спокойно, она еще успеет обо всем этом подумать. А сейчас только чай и пшеничные булочки, только они. Можно взять еще парочку, так и на ужин можно будет не тратиться… Не в лагере у врага об этом думать, не здесь. Рука все же инстинктивно легла на живот и в этот раз она не стала ее убирать. Еще успеется, подумала она. Она еще успеет разобраться в своих чувствах по этому поводу и что-то придумает.

Кроме трав на столе стоял еще один ящичек. Сольвег заглянула в него. Там на дне вместо цветов и засушенных лепестков лежали карточки с картинками. Будто обычные игральные карты, только таких красивых она в жизни не видела. На одной был лев в пустыне, на другой – рыцарь на коне, на третьей же… Она протянула руку и достала карточку. На ней была огромная птица с крупными, острыми, точно бритва, когтями и прекрасным женским лицом.

«Так вот как ты выглядишь, нелюдь, – подумала Сольвег, разглядывая картинку. – Про такую только страшные сказки детям на ночь рассказывать.» Провела пальцами по золоченным краям. И откуда у этих чужеземцев такая красота?

– Откуда у тебя это, Кая? – она в первый раз назвала ее по имени и на какой-то момент почувствовала, что-то вроде признательности к белокурой девчонке. – И что это?

– Я сама их делаю, – та пожала плечами и приняла карточку из ее рук, пристально глядя на нарисованные крылья и перья. – Забот у меня здесь немного, вот и балуюсь изредка, по ним детям сказки рассказываю. Малышам это нравится.

Сольвег продолжала смотреть на карточку в руках Каи. Рисунок был красивым, очень красивым. Даже в ее прошлых книжках в библиотеке такого не сыщешь. Как же разительно это отличалось от страха и ужаса, которые она испытала при нападении. От ощущения острых когтей на спине, вспарывающих и ткань, и кожу.

– Кто это? – тихо спросила Сольвег и подняла на девицу глаза. Ей хотелось услышать это из ее уст, раз уж Микаэль ей доверял.

Кая положила карточку на стол и припечатала ее ладонью. Казалось, тонкие бледные пальцы дрожат.

– Это сирин, госпожа, – спокойно отозвалась она. – Вещая птица, живет в горах. Столько сказок и песен, сколько знает она, не знает никто на земле. Остры ее когти, точно стальные. Лучше тебе не встречаться с такой.

«Да уж, остеречься бы не помешало», – подумала Сольвег, вспоминая и о зашитых на спине ранах, и о кольце, которое покоилось на груди.

Тут Кая улыбнулась и мелодично расхохоталась.

– Я дразню тебя, Сольвег Альбре, – ее губы были бледными и тонкими, изогнулись в улыбке. – Прости уж мне эту слабость. Вся правда в том, что сиринов не бывает.

– Не бывает? – послушно спросила Сольвег. Не такого ответа она ждала.

– Да, не бывает, госпожа. Это все детские сказки, чтобы взрослым пугать малышей. Сказки важны и прекрасны, да только мало в них правды.

Кая подлила еще чаю, а Сольвег продолжала ошарашенно на нее смотреть. «Да она мне лжет, – думала красавица, глядя пристально на свою спасительницу. – Или лжет, или сама не знает, вот и поди выведай у этой скрытницы, что к чему.»

– Раньше были, – тихонько сорвалось с губ Каи, а глаза ее погрустнели. Она сказала тихо, почти шепотом, но Сольвег расслышала.

– Расскажи.

Кая нагнулась, достала из ящика несколько свечей, чиркнула спичкой и подожгла фитили.

– Вот так вот, – тихо и грустно проговорила она. – Теперь здесь будет светлее. А сирины… Что мне рассказать тебе, Сольвег Альбре. Много лет прошло с тех пор, много воды утекло. Я об этом не знала, если б не рассказала еще моя бабка. Не всегда Горные дома были такими, как теперь. Не всегда у нас были дворцы из дерева и камня в горах на самых вершинах, где только изредка пролетают орлы. Не всегда добывали золото и серебро в рудниках такими горами, что в пору из них корабли отливать. Наш род сейчас, Сольвег, богат и счастлив, но только жить если в горах, а мы кочевники и ведет нас жажда странствий по всему миру и до краев его.

«Жажда странствий», – подумала Сольвег. Слова-то какие… Была ли у нее жажда странствий когда-то или только жажда побега и от себя, и от других, чтоб никто и нигде не нашел.

– Нас не жалуют в других селеньях, оттого и ютимся под стенами городов, точно бедные родственники, мало кто считает нас за равных, за достойных людей, хоть мы и богаче многих из вас. Да только было так не всегда. Вы теперь и не помните, за что родилась в вас ненависть к нам. Было это лет, может, и двести, может, и больше назад. Тогда не было и города Исолта, дорогая, так, жалкая деревенька. И мы не были богаты, и дворцов у нас не было. Только на старом перевале в горах разбудили их рудокопы. Птиц, которые застыли в камнях навечно на самых вершинах. Они окрепли и пробудились. Они были прекрасны, только крови им очень хотелось. Чего ждать все же от хищных-то птиц. Они могли жить мирно, бок о бок, в человечьем обличии. Но кто потерпит оборотня рядом с собой. Они не делали ничего такого, чего не делали бы хищные птицы. Несколько раз уволокли овцу из стада, украли козленка. Да и то, молодняк это был, старших сиринов кто бы послушал. Потом кончились набеги на стада, начались набеги на горных людей. И когтями выдирались сердца, а топорами рубились медные перья. Сладкими голосами и песнями заманивались люди на скалы, а потом свою смерть находили в ущельях. Только больше людей на земле, быстрее плодится их род, а потому не стало вскоре вещих птиц в тех горах. Посажали их в клетки, отвезли на остров Серебряных шахт, так и гибли они взаперти в одиночестве, расцарапав когтями железные прутья и сходя с ума от страданий и злобы. Взаперти же они сидели долгие годы, Сольвег. Сирины долго могут жить без еды и воды, хоть желание свежего мяса сжигает их без остатка. Как же тут не потерять рассудок, стеная и слушая зачарованные песни родни. Потом на берегу должно быть истлели их кости. Не осталось их больше, Сольвег Альбре, и вещих песен, что на смерть зовут, больше ты не услышишь в горах.