Вопрос без ответа, и она стоит перед ним и дрожит. Мальчишка лежит у нее же в ногах.

– Уходи, – шепчет она еле слышно. – Уходи, ты ведь знаешь, если задержишься хоть на минуту, и с тобой то же самое будет, я не могу допустить, уходи и молчи. Ты хороший человек, Сигур, хороший…

Хороший человек кивает и идет восвояси.

– Что с тобой, доченька, что с тобой, милая? – шепчет старуха-мать у окна. – Такая бледная, точно снег на вершинах. Не случилось чего?

Кая молчит и ежится, точно от сильного холода. Она хочет казаться еще мельче, когда слышит тяжелый стук в дверь, людской гомон да отблески факелов в стеклах.

– Поздние гости, – шепчет старушка и отворяет пошире дверь. – Заходи же к нам, заходи, Сигур, и ты, и все твои друзья. Сложи лишь оружие, зачем явились вы с ним?

Отсветы пламени пляшут по стенам и окнам. Сигур крепко держит ее за руку и тянет прочь за собой. На улицу, где первый морозный воздух холодит ее пальцы. Мать плачет и отшатывается от нее, когда видит, как от злости, отчаяния вспыхнула радужка глаз.

– Веди ее сюда, Сигур, веди! – раздаются крики, и толпа с факелами окружает ее со всех сторон. Впервые за долгие годы она начинает плакать прилюдно. Лишь шепчет «Сигур, не нужно, Сигур. Это ведь я, Кая! Твоя Кая!..»

– Никогда не была ты моей, – еле сдерживая ужас и боль на лице отвечает ей Сигур. – И благодарю небеса, что таки не свели они меня с подобной тебе. Что оставили они тебя одинокой. Что никому не разобьешь ты сердце.

Она бы разбила и выпила бы всю его жизнь без остатка, она могла, все могла, но того не хотела. Слезы текли по ее щекам, слезы капали с подбородка, как прежде кровь, когда сажали ее в тесную железную клетку да запирали засов. Она билась и плакала, так хотелось вернуться, так хотелось в тот мир, просто быть человеком и забыть навсегда ветер меж крыльями. Она бы забыла. Она бы смогла. Даже матушка сейчас о ней слезу не прольет, потому как узнала, кто она и не пустит обратно в свой дом.

– Отпусти меня, прости, отпусти, – шептала она Сигуру, глядя на жесткое, словно маску, лицо, искаженное скорбью и ужасом. – Не отправляй меня, не отправляй туда.

– На остров Серебряных шахт ее, – проронил тогда Сигур и кивнул остальным. – Туда же, куда и всю ее родню. Ей не место среди нас. Сегодня убила Бенжена, завтра это может быть кто-то из ваших дочерей, сыновей. Отвезите ее, бросьте там. Спасайте свои жизни. У чудовищ нет чести, нет ее, не ищите.

Они заперли ее на замок. Клетку подняло в воздух четверо рослых парней. А слезы все текли по щекам. Ее погрузили на небольшой корабль, и не раз за все время плавания она призывала волны обрушиться на корабль и утопить и ее, и команду. Ее не кормили тогда. Зачем кормить сирина, тот волшебный. Тот без еды проживет месяцы, годы, если признает себя и будет в том же обличии. Она же тогда сидела просто как девушка, все в том же кровавом платье. Кто-то принес ей краюху хлеба. Может, это был Сигур, может, кто-то другой, она не подняла тогда головы, но была благодарна.

Две недели плыли они, две недели она тщетно пыталась уговорить моряков отдать ей и ключ от замка, и свободу. Сигур не велел никому ее слушать после того, как она почти успешно затуманила россказнями голову одному молодому парнишке. Тот почти отпустил ее, глупый мальчишка.

Там ее и оставили. На берегу старого острова Серебряных шахт. Там полно было таких же клеток. Она огляделась. Стоят и скрипят железные петли на ветру, белые кости видны на полу. Их свозили сюда эту пару веков. Ее родные. Всю ее родню, а остались выдранные медные перья.

– Прощай, Кая-Марта, – прошептал тогда с горечью Сигур. – Прощай, – протянул ей еще ломоть хлеба. – Не свидимся больше.

Как же он ошибался… Дни тянулись за днями, точно нить, что намотана на острое веретено. Ветер завывал и сквозняки гуляли на скалистом берегу. Клетки вокруг были пустые, только в отдалении она видела вроде тех, кто еще шевелился или то привиделось ей от отчаяния. Хлеб давно кончился, пила она лишь дождевую воду, когда небеса сжаливались над ней. Но она не умерла, нет, сил сирина хватало на многие-многие годы, не на год, не на два, терялся бы только все больше и больше человеческий облик. Она не считала дни, она не считала недели. Ожидание смерти томило ее, а в глазах больше не было слез. Она вспоминала ту первую радость полета и понимала, что с удовольствием обменяла бы ее на тарелку горячей похлебки да нежные руки. Она согласилась бы быть человеком, забыть былое, точно ненужную блажь. Если б ее простили, если б ее отпустили. Быть просто дочерью и женой, такой же, как и другие-прочие, теперь это было так далеко, так безвозвратно утеряно. Она вспоминала, как рыдала в объятьях Сигура, как он гладил ее могучей ладонью по спине, по волосам и плечам, и понимала, что теперь приласкает ее только этот северный ветер, когда будет обдувать ее кости. И она прятала лицо во взъерошенных перьях, надеясь хоть как-то укрыться от холода.

Прибрежные пауки сплели в ее волосах паутину, ловили в нее мелких мошек. Она изранила руки, стараясь разогнуть колючие прутья клетки, но те ни на миг ей не поддавались. Белые волосы, точно первый снег горный, стали грязно-серыми, спутанными со следами толи грязи, толи запекшейся крови. Год прошел. Сколько песен она спела за этот год. Лишь бы занять себя чем-то, лишь бы слышать свой голос, который успокаивал и ее саму.

Впервые она вздрогнула, точно от резкого сна, который нахлынул на нее ниоткуда. Потом услышала далекий плеск весел. Ей показалось, здесь нет никого, но звук и плеск все нарастали. Она спрятала озябшие ноги под тем, что осталось от истлевшего платья и вгляделась в бескрайнее море. Это лодка, сказала она сама себе, это действительно лодка и она направляется к ней, сюда, впервые за эти долгие дни.

Из лодки высадился человек. Он был большой, больше Сигура, и могучий, точно скала. Он был один, в руке он держал огромный топор. «Вот и гибель моя пришла», – подумала Кая, и внезапная радость забилась в ее голове. Больше не будет горя, не будет страданий! Но животный страх все же загнал ее в угол клетки. Может, сжалится тот над девицей и отпустит ее?

«И тогда я растерзаю его, – с быстротой молнии послышался Кае свой собственный голос. Ужас пробежал по ней холодком. – Растерзаю и съем его сердце. Я ведь голодна. Я ведь так голодна…»

Человек с топором тяжелым шагом подошел к ней. Она видела, как он тянет со всей силой за собой за рога тушу убитого оленя. Она почувствовала, как вновь на ногах отрастают когти, а перья застилают все тело. Запах крови витал в воздухе. Свежей крови, как давно, как бесконечно давно она не чуяла его.

– Здравствуй, чудище, – низким голосом сказал человек и бросил тушу оленя прямо перед ней, прямо перед запертой дверцей.

Кая смолчала. Не в облике птицы вести задушевные речи. Человек увидел, как зажглись темным золотом ее глаза и продолжил.

– Я знаю, что ты меня понимаешь. Меня зовут Улаф, я тоже, как прежде и ты, из Горных домов, из другой я только деревни.

Кая зашипела. Упоминание о доме, о тех, кто запер ее здесь в одиночестве, острой горечью отозвалось в ее сердце.